Светлое будущее

Я решил часть пути пройти пешком. Мой путь лежал через площадь Космонавтов. Еще издали я увидел, что там не все благополучно. У Вождя вывалился глаз, и его лицо теперь производило впечатление не лукавства и доброты, а злобного недовольства. Раньше оно говорило: «Верной дорогой идете, товарищи!» А теперь оно говорило другое: «Куда же вы поперли... вашу мать!» Впрочем, это только мое послебольничное впечатление. Проходившие мимо меня мальчики и девочки тоже обратили внимание на выпавший глаз Вождя и перемену выражения его лица, но они в один голос заявили, что так гораздо лучше.

Подойдя ближе, я был потрясен до глубины души. Часть букв Лозунга куда-то исчезла совсем. Часть развалилась. Остальные были обделаны голубями до такой степени, что прочитать их не смогли бы даже математические лингвисты. И в душу мне закрались дурные предчувствия. Желание идти пешком пропало. Я схватил такси. Шофер всю дорогу поносил идиотов, которые загромоздили дорогу этой чепухой (он имел в виду наш Лозунг). Перед поворотом на мост нас остановил регулировщик. Шофер отнес ему рубль. Оставшуюся часть пути мы поносили наши порядки на пару и с удвоенной силой. Первый раз за свою таксистскую практику я дал «на чай» с удовольствием.

Когда я пришел из больницы, на письменном столе лежал последний номер «Проблем философии». В нем была опубликована статья Канарейкина (т. е. написанный для него мною доклад на конгрессе), статья Тваржинской с критикой основных направлений антикоммунизма, статья Васькина с критикой важнейших направлений современного ревизионизма и обзор конгресса, подписанный Сериковым, а написанный мною. Сериков внес в обзор от себя лишь одно исправление: выкинул кусок, посвященный моему докладу, и расширил кусок, посвященный докладам Тваржинской и Васькина. А ведь мой доклад был единственным из советских докладов, вызвавшим оживленную дискуссию. А этот Сериков — подонок. Я ему это не прощу. Торопишься, мальчик!

Но настроение было испорчено. Я купил бутылку коньяку и закусок и пошел на свою «рабочую» квартиру. Позвонил Светке. Она сказала, что занята. Тоже туда же, стерва! Выпил бутылку один. Здорово опьянел. Зато крепко уснул. Так одетый и проспал до утра. И чуть было не опоздал на субботник.

На сей раз Ленка притащила стихотворение о романтике. Я сказал, что ее приятелю давно пора переключиться на это, и приготовился слушать.

Я сержусь, но до конца выдержать эту роль не могу и смеюсь вместе с Ленкой.

— И у вас то же самое!

— А как же! Мы-то уже привыкли. Ты бы посмотрел, что с первоклашками вытворяют. Представляешь, материалы съезда долбят. А у вас разве не так же было в свое время?

— Примерно так же. Но в мое время была написана «Бригантина». Кстати, я был знаком с автором. Некоторое время мы вместе учились.

— Вот здорово! Расскажи, какой он был.

— Примерный комсомолец. Сталинец. Патриот. В общем, как все мы.

— Не может быть. Впрочем, он просто не успел. Если бы выжил, переменился бы.

— Как знать!

Дворники лениво убирали оставшуюся с зимы помойку. Пара активистов пенсионеров демонстративно сгребала прошлогодние листья, понося молодежь и евреев. На улице по-спортивному одетые граждане спешили в свои учреждения, где им предстояло проявить трудовой энтузиазм и подлинно коммунистическое отношение к труду. Особенно постарались женщины. Они, пользуясь случаем, загнали свои мощные телеса в узенькие брючки и шевелили ими во всех направлениях. Зрелище волнующее.

В институте технические сотрудники таскали шкафы, вытирали пыль, сдирали с окон зимние наклейки. Научные сотрудники разбрелись по секторам и отделам. Занялись кто чем. Одни профсоюзные собрания провели, другие — партийные, третьи — производственные. Четвертые провели заседание сектора, пятые — авторского коллектива, шестые — семинара. Но разница лишь в названии. Везде трепались о чем придется, рассказывали анекдоты и сплетни, просто хохмили. Потом пили чай и смотрели на часы: скоро ли кончится эта муть.