Светлое будущее

Другой инцидент более существенный. Когда мы ездили смотреть Ниагару, пропал Шляпкин (бесцветная персона из министерства). Кто-то пустил слух, что он упал в водопад. Но это еще пустяки. Потом пополз слух, будто он ушел в США. Наши «мальчики» сделали квадратные челюсти. Канарейкин наделал в штаны. Тваржинская схватилась за то место, где у нее во время ее службы у Берии висел наган. Началась всеобщая паника. Панику усугубил один член чешской делегации: он сказал, что видел, как Шляпкин в сопровождении полисмена шел куда-то. Решили определенно: Шляпкин пошел просить политическое убежище. И никому в голову при этом не пришло, что у Шляпкина в Москве теплое место в министерстве, полставки в университете, шикарная квартира, дача, машина и т. п., что сам по себе Шляпкин полнейшее ничтожество, что тут на Западе никому он не нужен. А на самом деле Шляпкин пошел искать туалет и слегка заблудился. Позабыв с перепугу свои жалкие познания в английском языке, он стал изъясняться жестами, и его направили совсем не туда. По русской привычке он завернул в какой-то подъезд (терпеть уже не было мочи!). Тут его застукала консьержка, вызвала полицейского, и плачущего Шляпкина повели не в участок (как он думал), а прямо к месту стоянки автобуса советской делегации. И когда мы, решив, что все пропало, пришли к своему автобусу, нас встретил сияющий Шляпкин нотацией: где вы шляетесь, нам пора ехать.

После возвращения были многочисленные заседания, на которых участники конгресса делились впечатлениями. И по их рассказам наша делегация выглядела уже совсем не так жалко, как она выглядела на конгрессе на самом деле. А стерва Тваржинская договорилась до того, что наша делегация якобы была на голову выше всего того, что было представлено на конгрессе от Запада. Меня она вежливо упрекнула в излишней мягкости (когда я отвечал на вопросы, на которые, по се мнению, следовало закатить партийно-принципиальную воинственную истерику). Один болван из чешских эмигрантов спросил меня, что нового внесли советские философы в учение об общественно-экономической формации сравнительно с Марксом и Лениным. Я спокойно пояснил ему некоторые пункты доклада. Выступлению Тваржинской я не придал значения. Но оно не выходило у меня из головы. И вечером я позвонил Антону узнать, что бы это могло значить. Он сказал, что, судя по всему, они меня начнут подкапывать в этом пункте.

— Я ж тебя предупреждал, — сказал он. — Зачем ты заговорил об этом идиотском «азиатском» способе производства? Теоретически это ничего не дает, кроме повода для склоки. А как повод — лучше не придумаешь. Тут можно раздуть ревизию марксизма в самом центральном пункте учения об обществе. Впрочем, будем надеяться, что обойдется.

Дима, к моему удивлению, прореагировал совершенно спокойно на то, что я ему не привез приглашение. Он сказал, что это не беда, что ему не к спеху. Обругал «их» халтурщиками. Сказал, что мы разлагающе действуем на весь мир, приучая всех к плохой работе. И обещал приехать вечером слушать мои увлекательные рассказы.

— Я прочитал в ваших книгах все, что касается насилия, — говорит Безымянный. — Все правильно. Ни к чему не придерешься. Но в этой проблеме есть некоторые аспекты, которые вы обошли молчанием. Если вы не возражаете, я кратко изложу их.

Разговор происходил в квартире Безымянного после стандартного по нынешним временам ужина, детерминированного возможностями наших продуктовых магазинов. Ленка играла с сыном Безымянного в шахматы и, кажется, обыгрывала его, к величайшему его изумлению: первый раз его обыгрывал сверстник, да еще девчонка.

— Надо различать, — продолжал Безымянный, — две формы насилия: на благо индивидов и во вред им. Во втором случае я предпочитаю употреблять термин «насилование». В практике эти формы смешиваются. Власти предпочитают второй вид насилия изображать как первый. Но не всегда это удается. Оправдывается насилование тем, что оно приносит благо другим. В дальнейшем, говоря о насилии, я буду иметь в виду исключительно насилование. Вы, марксисты, утверждаете, что в нашем обществе большинство населения осуществляет насилие (т. с. насилует) над меньшинством. Прекрасно. Пусть это справедливо. Но тут вот какой вопрос возникает. Допустим, имеется страна с населением в двести миллионов человек. Сто один миллион насилует девяносто девять. Это как, по-вашему? Преувеличиваю? Ладно. Пусть его семьдесят миллионов насилуют тридцать. Было же так. Было и похуже. Не возражаете? Вспомните наши беседы об индивидуальности исторического процесса. Тридцать миллионов — это не шутка. Даже для борьбы с единицами бандитов и диссидентов держится огромный аппарат. А тут — миллионы. Нужен гигантский аппарат насилия.