Новалис - Генрих фон Офтердинген

Вечные узы… — Таким образом, Отец Разум (он же Амор) сочетается браком с Джиннистан (Фантазией), Эрос вступает в брак с Фрейей (принцессой). Так поэт становится королем Атлантиды в третьей главе, заключив брак с принцессой, а «Небесная Мать обретается в каждом сердце», так как ее пепел, растворенный в слезах, — эликсир бессмертия.

Эта игра называется шахматами… — Шахматы дарит молодому королю Персей (намек на персидское происхождение шахмат).

Там буду я услаждать вас увлекательными зрелищами… — Не забудем, что Месяц (он же старый Шванинг), отец Джиннистан (Фантазии), становится директором театра и потому нуждается в сотрудничестве Музы.

Три кариатиды — это Парки, окаменевшие, как и сфинкс. На них держится брачное ложе, в которое превратился трон… В царстве Софии любящие, как небожители, по Гёльдерлину, пребывают вне судьбы.

В набросках к роману встречается такой фрагмент:

«Старинная икона Божией Матери в дуплистом дереве над ним. Слышится голос — он должен построить капеллу. Под покровительством иконы девушка-пастушка, ее воспитывают видения. Икона посылает его к мертвым — обитатели монастыря — мертвые».

Этот фрагмент явно относится к началу второй части. Он проливает свет на ее название, объясняя, что это за монастырь. В собрании фрагментов «Цветочная пыльца», опубликованном при жизни Новалиса (1798), находится такой фрагмент: «Жизнь — начало смерти. Жизнь (существует) во имя смерти. Смерть — скончание и начало одновременно, разлука и теснейшие узы одновременно. Смертью завершается ограничение».

По замыслу Новалиса, во второй части, в начале и в конце каждой главы слово должно было предоставляться поэзии: «Между главами говорит Поэзия». Поэзию олицетворяет Астралис, сидерический человек или звездный дух. Он зачат первым поцелуем Генриха и Матильды на пиру, о чем напоминает сам Астралис: «Пир поцелуем кончился, не так ли?» Новалис пишет в набросках: «Рождение сидерического человека с первым объятием Матильды и Генриха». По древним восточным представлениям, первые люди и райские духи бывали зачаты поцелуем или взглядом. На образ Астралиса повлияло учение Якоба Бёме о семи духах-родниках, а также, возможно, воззрения Парацельса, известного оккультиста, алхимика и врача.

Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, прозванный Парацельсом (1493–1541), один из прототипов Фауста, учил, что в каждой частице природы присутствует архей (дух-начальник, предвосхищение лейбницевской монады или субстанциального деятеля по Н. О. Лосскому), так что звездный человек Астралис в романе Новалиса мог быть вызван влиянием Парацельса.

Веселый вечер тот — вечерний пир в доме старого Шванинга (см. гл. 6).

Обрел я самого себя в тот миг… — Представление о мысли, обретающей тело, встречается у Парацельса.

…И стала боль моя невыносимой. — Немецкие комментаторы усматривают в соответствующих строках оригинала перекличку с первой версией «Фауста» Гёте («Фауст. Фрагмент». 1790).

Был светел холм… — Эта строка перекликается с «Гимнами к Ночи» (фраг. 3): «Облаком праха клубился холм — сквозь облако виделся мне просветленный лик любимой».

…Пророчества тогда крылами стали. — Вероятно, подразумеваются слова Клингсора, завершающие седьмую главу: «Дети мои! — произнес он. — Храните ваши узы вопреки самой смерти. Что же такое вечная поэзия, если не жизнь в любви и верности».

…Всякий во всем, и всё во всяком… — Эта строка и последующие построены на перекличках с мистическим пантеизмом Якоба Бёме или даже на цитатах из его произведений.

Прясть начинает Муза вновь. — Здесь отчетливая перекличка со сказкой Клингсора.

Во мрак роняя пепел свой. — Первый поэтический монолог Астралиса завершается прямым отсылом к сказке Клингсора: «Потом она (София. — В. М.) опрокинула урну с пеплом в чашу, стоявшую на жертвеннике… пепел, растворенный в слезах, — эликсир бессмертия» (см. с. 89).

…по узкой тропе. — Среди набросков ко второй части романа сохранился такой вариант начала, озаглавленный «Видение»: «По узкой тропе медленно поднимался пилигрим из долины ввысь. День клонился к вечеру. [Однако] жара не была гнетущей. Довольно сильный ветер чувствовался в воздухе, и его глухая, расточительная [диковинная] музыка терялась в неясных далях. Она делалась громче и отчетливее среди древесных вершин — так что иногда как будто слышались заключительные слоги и отдельные слова неведомого человеческого языка. В колебаниях воздуха, казалось, движется и колеблется сам солнечный свет. Все вещи приобрели неясный отблеск. [Но во всем таился некий смысл, и даже дневное тепло как будто колыхалось.] Пилигрим шел, погруженный в глубокие раздумья. [На вершине] [через некоторое время] он сел на большой камень под старым деревом, еще зеленым снизу, но уже сухим и обломанным сверху».