Новалис - Ученики в Саисе

Причудливы стези людские. Кто наблюдает их в поисках сходства, тот распознает, как образуются странные начертания, принадлежащие, судя по всему, к неисчислимым, загадочным письменам, приметным повсюду: на крыльях, на яичной скорлупе, в тучках, в снежинках, в кристаллах, в камнях различной формы, на замерзших водах, в недрах и на поверхности гор, в растительном и животном царстве, в человеке, в небесных огнях, в расположении смоляных и стеклянных шариков [1] …в расположении смоляных и стеклянных шариков… — Если такие шарики рассыпать и водить по ним смычком, возникают звучания, исследованные физиком Хладны, книгу которого «Открытия в теории звучания» (Лейпциг, 1787) читал Новалис. , чувствительных к прикосновению, в металлических опилках вокруг магнита и в необычных стечениях обстоятельств. Кажется, вот-вот обретешь ключ к чарующим письменам, постигнешь этот язык, однако смутное чаянье избегает четких схем, как бы отказывается отлиться в ключ более совершенный. Наши чувства как бы пропитаны всеобщим растворителем [2] Всеобщий растворитель ( Alcahest ). — Так алхимики (в их числе Парацельс) называли универсальное средство, превращающее все субстанции в светло-водянистые жидкости. . Лишь на мгновение твердеют наши влечения и помыслы. Таково происхождение чаяний, однако слишком быстро все тает вновь, как прежде, перед взором.

До меня донеслись такие слова: «Лишь неведеньем обусловлено неведомое; неведенье — это исканье, располагающее искомым, так что искать уже нечего. Языком не владеют потому, что язык сам собой не владеет и не желает владеть; истинный санскрит [3] …истинный санскрит… — Санскрит стал известен в Европе благодаря исследованиям сэра Уильяма Джонса, главного судьи в Калькутте, в особенности благодаря его публикациям 1786 г. Исследования Уильяма Джонса использовал Георг Форстер, когда переводил «Шакунталу» Калидасы. «Шакунталой» восхищался Гёте, пристальный интерес к ней испытывал Новалис. Возможно, «Шакунтала» оказала определенное влияние на образ голубого цветка в романе «Генрих фон Офтердинген» (см. примеч. 2 к ч. 1, гл. 1). Форстер переводил слово «санскрит» как «совершенный» (язык), поскольку, по преданию, он дарован самим Божеством. Форстер находил в санскрите высшую философскую отточенность и утонченность, сравнивая его с греческим и латинским языками. Романтики считали санскрит праязыком человечества. Мысли Новалиса о языке, который сам собой не владеет и не желает владеть, предвосхищают философию языка, разработанную Хайдеггером, а главное, самое отношение этого философа к языку. — речь ради самой речи; это не что иное, как упоение речью».

Вскоре после этого некто произнес: «Истолкования противопоказаны священным письменам. В совершенной речи сказывается преизбыток вечной жизни, а для нас такое писание созвучно первозданным тайнам, ибо в таком писании слышна всемирная гармония». Вне сомнения, голос вещал о нашем учителе [4] …о нашем учителе… — Некоторые комментаторы склонны видеть в нем профессора Абрахама Готлоба Вернера, у которого Новалис учился во Фрайберге, что не мешало Новалису иногда расходиться с ним во мнениях. Другие, напротив, склонны сопоставлять учителя с Гёте. И Гёте и Вернер упоминаются в набросках к «Ученикам в Саисе». , ибо ему дано сочетать приметы, разрозненные повсюду. Необычный свет вспыхивает в его взорах, когда нам явлены возвышенные руны и учитель заглядывает нам в глаза, не озарилось ли уже наше внутреннее небо, позволяя отчетливо читать предначертанное. Когда наше уныние подтверждает, что тьма все еще непроглядна, он ободряет нас и сулит упорной, непоколебимой зоркости торжество в будущем. Охотно вспоминает он, как в детстве был одержим неусыпным стремлением изощрять, напрягать, обогащать свои чувства. Он всматривался в звезды и, как умел, передавал на песке их приметы и местоположение. Без устали смотрел он в море небесное, и ему никогда не надоедало наблюдать эту синеву, эти волны, эти тучи и лучи. Он искал камни, цветы, насекомых и в разных сочетаниях раскладывал свои находки. При этом не упускал он из виду людей и зверушек, сидел на морском берегу, облюбовывал раковины. Настороженно внимал он своей душе и помыслам. Невдомек ему было, куда душа стремится, томясь. Повзрослев, он странствовал, исследовал чужие края, чужие зыби, чужие небеса, невиданные светила, незнакомые растения, зверей, иноземные народы, углублялся в пещеры, в разноцветных наслоениях и пластах изучал состав земли, лепил из глины прихотливые подобия скал. И везде убеждался, что ему ничто не чуждо, какие бы странные союзы и соединения ему ни встречались: в нем самом уживалось не меньше загадок. Вскоре он обнаружил во всем взаимодействии скрещенья, соответствия. Тогда он уже понял: ничего не существует порознь. Чувственные свидетельства едва вмещались в необозримые красочные видения, в которых совпадали слух, зрение, осязание, мысль