Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

Но, очутившись перед листом белой бумаги, с пером в руке, он почувствовал угрызения совести, растущее недовольство собой. Разве хитроумная мысль о бумагах — об их спасении при помощи Клотильды — не была слабостью, предлогом, выдуманным для того, чтобы снова иметь ее подле себя. В основе этого замысла лежал эгоизм. Он думал о себе, а не о ней. Он представил себе, что она возвращается сюда, в бедность, и осуждена ухаживать за больным стариком; в особенности его пугала мысль о ней, об ее отчаянии, ужасе, когда ей придется стать свидетельницей его агонии и он испустит дух на ее глазах. Нет, нет! Он хочет уберечь ее от этих страшных минут, — здесь ее ждут дни душераздирающего расставанья, затем — безутешное горе, и он не имеет права возложить на нее это страшное бремя, не почувствовав себя преступником. Важнее всего ее спокойствие, ее счастье, — все остальное безразлично! Он умрет в своей норе, счастливый при мысли, что она счастлива. Что до спасения рукописей, — быть может, у него достанет сил расстаться с ними и передать их Рамону. Но даже если всем его бумагам суждено погибнуть, он пойдет на это, пусть лучше от него ничего не останется, даже мысли, лишь бы не потревожить покоя любимой женщины!

И Паскаль с трудом принялся писать один из своих вымученных ответов, ничего не значащих, почти холодных. В последнем письме, не жалуясь на Максима, Клотильда давала понять, что брат охладел к ней, пленившись Розой, племянницей отцовского парикмахера, этой ослепительной блондинкой, скромницей на вид. Паскаль угадывал в этом какую-то уловку Саккара, зарившегося на состояние прикованного к креслу больного сына, который, почувствовав приближение смерти, вновь поддался своим рано пробудившимся порочным наклонностям. Но, несмотря на тревогу за Клотильду, Паскаль все же давал ей отеческие советы, повторяя, что ее долг оставаться подле брата до конца. Когда он закончил письмо, слезы застлали ему глаза. Ведь этим самым он подписал собственный приговор и обрек себя на смерть старого брошенного животного, смерть без прощального поцелуя, без пожатия дружеской руки. Потом им снова овладели сомнения: имеет ли он право оставлять Клотильду там, в этой ужасной обстановке, где вокруг нее творятся всевозможные мерзости?

В Сулейяде почтальон приносил письма и газеты к девяти часам утра; когда у Паскаля бывало письмо для Клотильды, он смотрел в окно, карауля почтальона, чтобы лично вручить ему конверт и быть уверенным, что никто не перехватит их переписки. Но в это утро, спустившись вниз, при виде почтальона он, к своему удивлению, получил новое послание от молодой женщины, хотя и не ждал его. Не прочитав письма, он отослал свое. Затем поднялся к себе, сел, как всегда, за стол и вскрыл конверт.

Первые же строки ошеломили, потрясли его. Клотильда писала, что беременна уже два месяца. Пока у нее не было полной уверенности, она не решалась сообщать ему эту новость. Теперь сомнений быть не могло. Она, безусловно, зачала в последние дни августа, в ту незабвенную ночь, когда она осчастливила его щедрым даром своей юности после их горьких скитаний из дома в дом. Разве они сами не почувствовали во время объятий тот божественный и ни с чем не сравнимый трепет, который предвещает зачатие. Первый месяц по приезде в Париж Клотильда сомневалась, приписывала случайную задержку месячных недомоганью, вполне естественному после волнений и горести разлуки. Но так как и второй месяц не принес никаких перемен, она подождала еще несколько дней и теперь удостоверилась в своей беременности, которую подтверждали и все другие признаки. В коротком письме сообщалась только новость, но все оно дышало бурной радостью, бесконечной любовью, желанием немедленно вернуться.

Ошеломленный, боясь, что неправильно понял, Паскаль перечитал письмо. Ребенок! А он-то считал, что не может иметь ребенка, и так презирал себя за это в день ее отъезда, когда отчаянно завывал мистраль, — оказывается, ребенок уже существовал, и она увозила его с собой, когда Паскаль глядел вслед поезду, убегавшему вдаль по голой равнине. Вот оно, настоящее творение, единственное благое, единственно жизнеспособное, — счастье и гордость переполняли его. Все отошло на второй план — работа, страх наследственности. Появился ребенок, — не все ли равно, каким он будет; важно, что жизнь не оборвется, что она продолжится, завещанная его второму «я». Он был потрясен, растроган до глубины души. Он смеялся, разговаривал вслух, покрывал письмо пламенными поцелуями.