Роберт Вальзер - Ровным счетом ничего

Ледяной ветер с ревом и свистом метался по темным улицам. Безжалостный ветер, и все кругом было мрачно, безнадежно и безутешно. Все добрые чаяния и добрые мысли мои пропали, я и сам пропал. Все доброе, милосердное и прекрасное пропало безвозвратно. Душа пропала. Все было холодным и мертвым, и мир окоченел. Всякая жизнь, всякая любовь и всякие добрые мысли были словно сметены мрачно ревущим и бушующим ветром, рыскающим, словно прожорливое чудовище, по безнадежным, безжизненным и пустынным улицам. Уют и человеческое общество словно навсегда исчезли с лица земли. Казалось, умиротворения и радости уже не будет больше никогда. Длинные улицы, наполненные отвратительной безрадостностью, ужасной пустотой, тянулись прямо в кошмар и в безымянность, в бесконечность и непостижимость, а безнадежность и бессердечность казались такими же бесконечными. Ни звезды, ни приветливой луны не было на небе, кошмар и ужас стали зияющей действительностью, а справедливость, доброта, милосердие, Господи праведный, обратились в одно лишь бледное, слабое, призрачное видение, достойное разве только кривой ухмылки. A люди были бедными, бледными, больными, измученными бурей, забитыми до ужаса рабами. Никто уже не доверялся другому. Добрососедство и благосклонность исчезли, пропали, и жилые дома стали домами ужаса и кошмара, пристанищами леденящей ненависти и неотвратимой смерти. Я мчался куда глаза глядят, мучимый и гонимый зверскими угрызениями совести, невыносимо жгущим огнем кошмарных упреков. Все пропало, у меня не осталось ни единой доброй мысли. Я был беден и убог, как никогда прежде. Все нутро во мне было истерзано, как никогда прежде. Несчастен, беден и жалок, готов повторить это снова, как никогда прежде. Порыв ветра рванул мое пальто, подняв его над моей головой, и на мрачной полночной улице, во всей этой тьме и непроглядной тоске я стал подобен ужасному королю Ричарду, Вечному Жиду и страшному убийце, каким был Паричида. Я был обманут и в то же время сам был обманщиком, я был оболган и в то же время сам был лжецом. Люди ненавидели меня, и я ненавидел, презирал ненавидящих и презирающих. Они предали меня, и я сам отвечал предателям презренным предательством. Бесконечное томление по простоте, по чистоте нравов, по верности и любви, по чистосердечности и доверию гнало меня, не давая покоя, пока я наконец не обнаружил печальное заброшенное бедное жилище, в которое я и забрел.

Хотя дом походил на притон разбойников, тем не менее я вошел в него без малейшего колебания и совершенно уверенно, потому как решил, что мне уже нечего было терять. Ожесточенная, очерствевшая, отчаявшаяся душа уже давным-давно была готова ко всем ужасам и мерзостям. Я не рассчитывал более даже на проблеск чего-либо доброго и прекрасного. Холод вокруг и холод в самом сердце. Я поднялся по убогой, обшарпанной, мрачной лестнице, на ступеньках сидела скорчившись бедная девушка, которую я погладил по голове. Лестница была ужасна своей охающей, стонущей, потрескивающей шаткостью, и, когда я на нее ступил, мне показалось, будто это последняя из всех лестниц, лестница, неминуемо ведущая к гибели, отчаянию, к надрывному самоубийству. И все же я поднимался по ней, и я помню, что мое бедное сердце бешено колотилось и от страха было готово разорваться и что я после каждого шажка замирал, с напряженным вниманием вслушиваясь в жестокую холодную тьму, но во всей этой заброшенности и безлюдности совершенно ничего не двигалось, не шевелилось, не колыхалось. Все было мертвенно-тихо в ужасающем доме бедности. В чреве дремлющего чудовища не было бы большей тишины и беззвучности.

О двери, которую я наконец нащупал в темноте, нужно сказать особо, потому что она была не как любая другая дверь, она была открыта! Другие двери тщательно заперты на ключ, порой даже, вернее частенько опасливо закрыты на засов. Эта же дверь была небрежно прикрыта, так, словно отныне во всем мире из-за воцаряющегося безразличия и бессердечия ни в грош не будет цениться ни верность, ни предупредительная внимательность, ни аккуратность, и так, словно отныне в человеческой жизни все, все совершенно безразлично, и так, словно всем, всем опротивела жизнь, все стали усталыми, отупевшими, черствыми, холодными и равнодушными, и так, словно уже все равно, есть ли еще жизнь, или все мертво, голо и растерзано, а еще так, словно любой достаточно утонченный, нежный настрой души стал вещью немыслимой и чем-то совершенно неважным и излишним, и, наконец, так, словно сломленная, растоптанная и расчеловеченная человечность еще и радуется своему одичанию, своему расчленению и опустошению. Пустыня здесь и пустыня там, ну и пусть. Ведь теперь все, все безразлично… Примерно так говорила разболтанная, усталая, печальная дверь, которую мне и не надо было открывать, потому что она уже была открыта. Такая дверь никого не остановит на пути в жилище, вот и я проник в коридор, шаг за шагом, чрезвычайно осмотрительно и осторожно, при каждом движении тщательно прислушиваясь.