Роберт Вальзер - Ровным счетом ничего

Некто, не доверявший своим глазам, разглядывал комнатную дверь, проверяя, закрыта ли она. Она и правда была закрыта, и причем основательно, в том не было сомнения. Дверь совершенно определенно была закрыта, но тот, кто не доверял своим глазам, продолжал сомневаться, все вынюхивая вокруг двери, проверяя, закрыта она или нет. Она действительно и воистину была закрыта. Даже вопроса в том не было. Открытой она ни в коем случае не была. Во всяком случае, она была закрыта. Несомненно дверь была закрыта. О сомнениях ни в коем случае не могло быть и речи, однако тот, кто не доверял своим глазам, был обуреваем сильными сомнениями, действительно ли она закрыта, хоть он и видел, как плотно она закрыта. Так плотно, что плотнее вообще не бывает, однако же тот, кто не доверял своим глазам, далеко в том не был уверен. Он устремлял на нее тяжелый взор и задавался вопросом, закрыта ли она. «Скажи-ка, дверь, закрыта ли ты?» — вопрошал он, но дверь ничего не отвечала. Да никакой ответ и не был нужен, потому как она была закрыта. Дверь была в полном порядке, однако тот, кто не доверял своим глазам, не верил двери, что она в порядке, продолжал сомневаться, что она как следует закрыта. «Так ты все-таки закрыта или открыта?» — вопрошал он вновь, но дверь, понятное дело, все так же не давала ответа. Можно ли требовать от двери ответа? Вновь на дверь устремлялся недоверчивый взгляд, чтобы разобраться, действительно ли она закрыта. Наконец он понял, что она закрыта, наконец он в том убедился. Тогда он громко рассмеялся, был совершенно тем счастлив, что мог себе это позволить, и сказал двери: «То-то! Меня не проведешь», — и, удовлетворившись этими замечательными словами, он принялся за повседневные дела. Ну не дурак ли он после этого? Верно, да в том-то и дело, что он был тем, кто во всем сомневается.

Как-то писал он письмо. Совершенно дописав его, то есть до самого конца, он стал косо на него поглядывать, потому как опять не доверял своим глазам и совсем не был уверен, что написал письмо. Письмо же было написано, сомнений в том не было, но тот, кто не доверял своим глазам, все вынюхивал, как и тогда у двери, был настроен крайне недоверчиво и задавался вопросом, действительно ли письмо написано или нет. Оно, без сомнения, было написано, явно было написано, но тот, кто не доверял своим глазам, в этом совсем не был уверен, и все обнюхивал письмо со всех сторон, осторожно и тщательно, и громко воскликнул: «Письмо, скажи мне, ты написано или нет?» Письмо, разумеется, в ответ не издало ни малейшего звука. С каких это пор письма умеют держать ответ? Письмо было в полном порядке, совершенно закончено, написано изящным разборчивым почерком, слово за словом, фраза за фразой. Четко и эффектно были расставлены по местам буквы, точки, запятые, двоеточия, вопросительные и восклицательные знаки, жеманные кавычки. Ни одна точка над i не была пропущена в этом шедевре, однако тот, кто создал этот эпистолярный шедевр и, к сожалению, не доверял своим глазам, был во всем этом совсем не уверен, вопрошая снова и снова: «Так ты в порядке, письмо?» Оно, разумеется, все так же не отвечало. За что снова удостоилось косых взглядов и подозрительного разглядывания. Наконец этот дурак понял, что истинно и доподлинно написал письмо, отчего рассмеялся радостно и звонко, развеселился, как малый ребенок, стал потирать от удовольствия руки, сложил письмо, ликуя вложил его в подходящий конверт и сказал: «То-то! Меня не проведешь», необычайно порадовавшись этим замечательным словам. После этого он принялся за повседневные дела. Ну не дурак ли он после этого? Верно, да в том-то и дело, что он был тем, кто ни во что не верит, кто не вылезает из подозрений, терзаний и неуверенности, кто, как уже было сказано, во всем сомневается.

В другой раз он хотел выпить бокал красного вина, стоявший перед ним, но не решался, потому что вновь не доверял своим глазам. Бокал вина не вызывал сомнений. Несомненно, бокал вина во всех смыслах был перед ним, и вопрос, стоит ли он перед ним или не стоит, был совершенно смешон и курьезен. Любой заурядный человек тут же бы все сообразил, но тот, кто не доверял своим глазам, никак не мог сообразить, не верил, смотрел на бокал вина добрые полчаса, водил своим дурацким носом, вынюхивая, вокруг, так же, как тогда с письмом, и вопрошал: «Бокал вина, скажи мне, стоишь ли ты, собственно, предо мной или не стоишь?» Вопрос был излишним, ведь бокал вина стоял перед ним, это был факт. Ответа на глупый вопрос, естественно, не последовало. Бокал вина ответов не дает, он просто стоит и ждет, когда его выпьют, и это лучше всех речей и ответов. Наш добрый бокал вина был недоверчиво обнюхан, как до того письмо, и пристально рассмотрен, как до того дверь. «Стоишь ли ты, в сущности, предо мной или не стоишь?» — вновь прозвучал вопрос, и вновь на него не последовало ответа. «Да выпей же его, да попробуй его, да отведай его, тогда ты ощутишь его и узнаешь его непосредственно, и тогда его существование уже не будет вызывать у тебя сомнений», — так и хотелось крикнуть тому, кто не доверял своим глазам, кто недоверчиво смотрел на бокал вина вместо того, чтобы поднести его ко рту. Он был еще далеко не убежден в существовании бокала. Он все еще посвящал себя обдумыванию множества утонченных и длинных предосторожностей, однако наконец он, похоже, понял, наконец он поверил, что бокал вина в самом деле стоит у него под носом. «То-то! Меня не проведешь», — сказал он, громко рассмеялся, как ребенок, вновь стал потирать от удовольствия руки, щелкать языком, от такой сумасшедшей и непомерной радости как следует хлопнул себя по лбу, осторожно взял бокал вина и выпил его, получив от этого удовлетворение, после чего принялся за свои повседневные дела. Ну не глупец ли из глупцов такой человек? Верно, однако он как раз был таков, что не доверял своим ушам и глазам, что от утонченных и сверхутонченных подозрений не находил ни минуты покоя, был несчастлив, если что-нибудь не складывалось самым точным образом, был помешан на порядке и пунктуальности, помешан на точности и полном соответствии, был таков, что его следовало бы послать, погнать в высшую школу беззаботности, был таков, что, как уже говорилось, несусветно во всем сомневался.