Фредерик Сулье - Мемуары Дьявола

— Хорошо, очень хорошо, — повторяла она, не сводя с пламени неподвижный взгляд, — да, да, очень хорошо.

— Люси, что с вами? — не выдержал Арман. — Вы так мучаетесь… Вы так несчастны…

— Я? — Она подняла голову и попыталась принять беспечный вид. — Я несчастна? Господи, отчего? Я богата, молода, прекрасна — ведь так, Арман, вы не раз мне это говорили! Чего же еще желать женщине, обладающей такими достоинствами?

— Ничего, конечно. Однако…

— Однако! — нервно встрепенулась маркиза; сильно стиснув пальцы и прикусив губу, она с трудом сдержалась и продолжала: — Бог мой, Луицци, не будьте как другие, не надоедайте мне расспросами, замечаниями и указаниями только потому, что я поглощена какой-то одной мыслью; вы же знаете, женщину может расстроить самый ничтожный пустяк; я пригласила вас на ужин, так давайте же ужинать.

Они сели к столу, и маркиза принялась угощать Луицци; она была явно не в своей тарелке, все валилось у нее из рук.

— Шампанское перед вами, — заметила она.

— Вы не составите мне компанию?

Поколебавшись, маркиза взяла бокал и залпом осушила его. По ее лицу пробежала тень отвращения; Луицци понадеялся, что маркиза пытается отогнать мучившие ее неотвязные мысли; но после нескольких слов о его планах Луицци понял, что ее усилия не увенчались успехом. Это еще больше подстегнуло интерес и любопытство барона, и он попытался по-своему вывести маркизу из тоскливой прострации.

— Поделитесь со мной своим горем, — осторожно и ласково попросил барон.

При этих словах маркиза залилась слезами:

— Нет, Арман, нет! Мне плохо, мне больно; это обжигает, убивает меня. И Бог мне свидетель — как я хочу умереть!

Она поднялась, воскликнув:

— Господи! Смилуйся! Дай мне умереть, скорее же!

Маркиза рухнула на диван в полуалькове и обхватила голову руками.

Луицци сел рядом с ней, он пытался задавать вопросы, но ответом ему служили только слезы и рыдания. Луицци был когда-то другом детства госпожи дю Валь, а потому он встал на колени перед ней и стал уговаривать ее:

— Ну же, Люси, не молчите; доверьте мне свои печали. Люси, вы же знаете, какие чувства я испытываю к вам; разве может тот, кто посмел любить столь прекрасную женщину, забыть ее? Разве я не остался вашим лучшим другом?

Маркиза, всхлипнув, перестала плакать и, посмотрев на коленопреклоненного Луицци, заметила, словно пытаясь кокетничать:

— Видя вас в таком положении, не скажешь, что вы только друг.

— Так я могу рассчитывать на большее? — улыбнулся Луицци.

— Тот, кто любит по-настоящему, может надеяться на многое, — проникновенным голосом ответила маркиза.

— В таком случае, у меня большие права на надежду. — Луицци забавлялся галантными банальностями, не придавая им особого значения.

Каково же было его удивление, когда маркиза, подняв глаза к небу, воскликнула:

— Ах! Если бы вы говорили искренне!

Все знают, как опасно вопреки своей воле оказаться вовлеченным на путь, с которого невозможно свернуть, не обидев вызывающего у вас симпатию человека и не рискуя очутиться в смешном положении. Приходится настаивать на своем, рассчитывая, что случай, расставивший сети, сам же поможет выпутаться; именно так и поступил Луицци.

— Вы сказали, Люси, если бы я был искренен? О! Любить вас — это потаенная мечта каждого, кто имел удовольствие встречаться с вами.

Маркиза поднялась и, резко обернувшись, все так же лихорадочно-возбужденно остановила его:

— Это какое-то безумие! Вернемся же к столу.

Она села на свое место и принялась ужинать с видом человека, которому приходится заниматься неприятным ему делом.

К несчастью для Люси, все происшедшее пробудило у Луицци неистребимое желание узнать тайну ее страдающей души; он решил во что бы то ни стало удовлетворить свое любопытство или по меньшей мере приложить к тому все возможные усилия.

— Вы скоро уезжаете, ведь так? — возобновила беседу Люси.

— Да, но только через неделю.

— Вы так изголодались по своему Парижу?

— Ах, Люси, Париж — это жизнь.

— Жизнь счастливых людей.

— Нет, Люси; в Париж следует ехать, когда больно, когда в сердце пожар, когда нужно притушить жгучие чувства. Там есть чем занять разум, чем развлечь глаз и слух; тысяча удовольствий, неведомых здесь, устилают там, словно листьями, страдающую душу и служат заменой счастью {51}.

— Вы правы, — согласилась Люси, — это, должно быть, огромное облегчение — забыться и спрятаться от себя самого. Вы любили кого-нибудь в Париже, Арман?