— Подумайте только, ведь все, что под спудом держалось годами, теперь я смело наружу вынесу, прямо на солнечный свет! Ведь сбылось все, что грезилось? А? Что? Не правда ли? Вокруг точно впрямь светлый праздник Христов! Душа веселится, поет!..
Отец улыбается. Тут даже он безоружен. На Спирю сердиться нельзя. Он так простодушен и искренен, так хочет поделиться своей радостью, всех заразить ею, что даже не понимает возможности иного отношения. Ведь разрешены все вопросы. Все едины — народ, интеллигенция; всем хорошо. Революция не проливает крови! И все так хорошо обошлось. Александр Федорович. Павел Николаевич — это же умнейшие люди, куль-ту-у-рнейшие! И не надо войны, конечно, они позаботятся с этим покончить скорее и так, как следует. Как же хорош Божий мир, когда… Только подумаешь: свобода!!!
— Мир Божий хорош, как всегда, — отвечает отец, — удивительно, друг мой, что раньше Вы этого не замечали. Ну а все, что, как Вы говорите, держалось под спудом, пожалуй, придется запрятать еще вдвое глубже и дальше, замкнуть на тройные запоры, забыть, вероятно, надолго…
Огорченный, распрощался престранный пиит. Лишь лет восемь спустя я встретился с ним в Москве. Готовясь переиздавать свои стихи, он тщательно вымарывал все, что в них было о Божьем мире и Светлых Христовых праздниках. Даже та непритворная хвала, которую хотел он пропеть своим маленьким голоском, оказывалась не того качества, какое было предусмотрено вновь созданной регламентацией всяческой хвалы и восторгов…
На смену появлению Дрожжина приходит другое, очень красочное и необычное…
Вбежав невзначай в кабинет отца, я застываю на самом пороге от неожиданности.
С папой беседует мне не знакомый старик. Впрочем, нет: говорит он один, а отец только слушает, а тому ничего, видно, больше не надо. Он сидит боком в кресле. Отвороты длинной черкески, затянутой в осиную талию, откинуты, и ярким пламенем рдеет сукно шаровар, заправленных в мягкие бескаблучные сапоги. На груди серебрятся газыри, из-под черкески виден кремовый атлас кавказской рубашки, на множество перламутровых маленьких пуговок застегнутой на морщинистой старческой шее. Сбоку, на поясе, висит невероятный кинжал с рукояткой, отделанной чернью и серебром…
Оказалось, что это не просто так старик, а тоже дядюшка, родственник мамин — Мамонов, из той родни, что живут под Торжком, в самом осином гнезде Бакуниных и Петрункевичей…
Он немногим моложе отца по годам, по лицу же он просто ровесник старинным портретам, висящим в гостиной внизу. Очень подвижное сухое лицо его напоминает кого-то ужасно… Из прадедов, что ли… Не то… Да, пожалуй, кого-то из прадедов, но всего больше в нем сходства с портретом Суворова, открывающим книгу «Русский чудо-вождь».
«Что? А! Да, да! Мне покойная бабка еще моя говорила: у тебя, Александр, старинное лицо, нынче таких не бывает. Денщик мой вот тоже, бывало… — и, прервав разговор, он порывисто вскакивает с кресла и, перегнувшись почти под прямым углом — вот-вот переломится в талии, почтительно руку целует вошедшей смущенной сестре. — Рад Вас видеть, племянница, в добром здоровье. Дочка-то у вас, кузиночка, а? (Мама тут же сидит на диване). Молодцом; молодцом… И красавица, я погляжу! Не краснейте, племянница, я ведь старик, мне все можно… Да, я начал Вам про денщика…»
Вот это рассказчик! Как живой возникает любимый денщик дяди Сашин: голос, походка, привычки, чудачества, в которых оба не уступали друг другу. Турки его изловили, денщика, и замучили зверски, отрезали голову, выкололи глаза. В тот же день, спускаясь с конным разъездом по горной тропинке, Мамонов наткнулся на турок. Одного наповал застрелил, другого, обратившегося в бегство, догнал и шашкой его зарубил. «Изрубил всего, как котлетину. Рублю и не вижу ничего — перед глазами все голова моего денщика. Он и не дышит давно, не понять, где ноги, где голова, а я все кромсаю крест-накрест его… — и при этом Мамонов ожесточенно рубит воздух ладонью. — Насилу опомнился: что ж это я? Весь в кровище, Господи, точно мясник…»
Здесь не было строгой супруги его, Анны Николаевны, некому охладить пыл рассказчика обычным: «Ах, Сашенька, все-то ты врешь!» И старик разошелся…
Одни рассказы сменяют другие, но во всех в них такой же блеск и яркие сочетания характеров, случаев, подвигов и анекдотов, как эти огненные штаны, черкеска с газырями и рукоятка кинжала. Любил прихвастнуть, но и не будь этого, нашел бы, о чем рассказать. Живые глаза молодо и озорно горели, змеились улыбкой тонкие, чуть синеватые губы, и тысячи мельчайших морщинок то взлетали, собираясь на лбу, то стремительно падали вниз, к подбородку, начисто бритому. В его оживлении было много детского: сам себя слушал с таким наслаждением, таким простодушием…
Читать дальше