Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

Что же я должен здесь еще сделать? Если еще только пять лет? И за что нам (ему — мне) это страшное проклятие немоты, раскрывания себя в пустоте, где голос есть, а звуки не рождаются… И неужели все слова, все мысли бессмысленны, криком в подушку?»

Под тяжестью нахлынувших воспоминаний он решается поехать в Новинки, теперь вместе с сыном.

И снова записи, о далеком, но таком близком и милом сердцу детстве, снова дорогой образ отца, незримо присутствующий рядом.

Давно погасли огни, умолкли голоса, отшумели деревья. На смену им пришли другие. Другие — не те. Не стало всего, что радовало, согревало и наполняло душу. Но и сейчас хочу верить, что стоит мне дойти до вокзала и взять билет, чтобы несколько часов спустя выйти на знакомой станции и снова попасть в это давно затонувшее, но вечно живое царство прошлого.

…Оступаясь в осенней грязи, всматриваясь в темноту отвыкшими глазами, я вдруг различу знакомую фигуру кучера Ефима, метнувшуюся навстречу из мрака.

Здравствуйте, — скажет он, называя меня по имени. — Наконец-то ВЫ!

Пожалте. Барыня давно беспокоятся. Вас еще давеча ожидали. Я который раз на станцию-то выезжаю…

— Здравствуй, Ефим! Ну, что дома? Все здоровы? — отвечу я обычным вопросом.

— Все слава Богу! Можно ехать?

— Да, да, конечно, трогай…

И свои, поименно знакомые лошади, застоявшиеся у коновязи, оторвутся от кормушки с недоеденным овсом и дружно возьмут с места, разбрызгивая по сторонам жидкую грязь.

Останется позади станция. Мы выедем на шоссе, затем свернем на лесистую дорогу, и вот уже по огонькам, теплящимся в далеких домах, я попытаюсь угадывать контуры дома. Выделившись в ночном небе, встанут порознь те самые, единственные, деревья, и залаявшие было у крыльца те самые собаки смолкнут и, радостно повизгивая, станут рваться навстречу…

Как и будущее, все, когда-то бывшее, существует реально, ежеминутно, и это не бред, не сумасшествие. Это действительно так. Категория времени условна и несоизмерима с нашим ограниченным ее пониманием. Это понимание не выдерживает критики даже с точки зрения современной науки. Ни современная физика, ни философия не ставят перед моим убеждением действительно непреодолимого порога.

В самом деле, ведь если перенестись на одну из ближайших звезд, то мы с нее могли бы видеть сейчас Куликовскую битву или строительство колокольни Ивана Великого в Московском Кремле. С других, более удаленных звезд увидели бы доисторических ящеров, в поисках добычи продирающихся сквозь гигантские хвощи и папоротники. Значит, есть в реальной Вселенной реальные точки зрения, с которых все минувшее становится видимым, сиюминутным. Наших физических возможностей и технических средств недостаточно в настоящее время для наблюдения с этих точек отдельных земных существований. И только. Но ведь мы далеко не исчерпали свои физические возможности, да и так ли уж ими одними ограничены?

Что такое наше радио, телефоны и электричество для нагого дикаря, представителя первобытной общины? Колдовство. И ничего больше. Так не колдовством ли и чистейшей мистикой показалась бы нам сегодня реальная картина развития, возможного для наших далеких потомков? (Я не касаюсь того, что, кажется, мы сделаем все возможное для того, чтобы не иметь ни далеких, ни близких потомков.) Но если столько чудес оказалось, в конце концов, осуществимыми для человека, то что же неосуществимо? Поистине: все реальное — чудесно, и все чудесное — реально, как мне пришлось уже однажды сказать в одной незаконченной работе.

Но, значит, вечно умирает на эшафоте Мария-Антуанетта в бесконечно длящейся агонии? За что же? Нет, для себя она умерла только однажды. Для нас — постоянно. Но ведь не только умирает — и живет, и радуется, и рождается. Все, что протекало некогда во времени, выходит за временные пределы и творится во все часы дней постоянно. Но не творилось ли оно еще и до того? Извечно?