Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

— Ну и не подал. Чего ж подавать, если я не успел, — отвечает Клятышев, пытаясь пройти мимо, но Мясников продвигается, преграждая ему путь.

— Где ж было успеть: только вошел в положение Варьки — вздремнул на полчасика, а тут, глядишь, и звонок, — подзуживает Мясников.

— Пусти! — Клятышев бросается вперед и ударяет его обоими кулаками в грудь.

— Чего ж ты на людей кидаешься? Иди, пожалуйста, кто тебя держит, — и Мясников легонько отталкивает его, отчего Клятышев с размаху отлетает спиной прямо на меня.

Я, едва удержавшись на ногах, машинально отталкиваю его тоже. Я вовсе не собирался принимать участие в их разговоре и только что хотел идти в школу. Клятышев отскакивает в сторону от нас и оборачивается: в глазах дрожат злые слезы, а губы кривятся смехом. Все бессильное бешенство сосредоточено на мне. Маленький, вихрастый, он выговаривает что-то, задыхаясь и почти всхлипывая. То, что я слышу, не сразу доходит до моего сознания. Это как удар по голове, нанесенный неожиданно и с чудовищной силой. Я перестаю видеть что-нибудь перед собой: кирпичная стена школы, лица товарищей — все расплывается какими-то смутными пятнами; мне не хватает дыхания от этих, скорее угаданных, чем услышанных слов, откуда-то, словно с далекого берега, до меня долетевших: «…Недаром, видно… к стенке-то поставили… такие же, видно, были…» Время останавливается. В какую-то секунду, даже долю секунды, проходят, переживаются годы. Понимаю смысл сказанного не сразу. Когда он, наконец, доходит, наступает естественная реакция: схватить что-нибудь — первый попавшийся камень, кирпич, — сбить с ног, со всего маху ударить в это маленькое, старчески сморщенное, глумливое пятнышко с редкими сточенными зубами и рыжим встопорщенным хохолком, ударить еще и еще, чтобы оно исчезло совсем, навсегда…

И тут же, почти одновременно, до ужаса яркое сознание, что я не имею права сделать это, что не только я, но и сестра, и Санечка — все мы окружены врагами, которые именно и ждут от меня, чтобы я себя выдал, что именно в этом весь смысл настоящей минуты. Я не в состоянии видеть никого, но в наступившем молчании, в настороженности лиц товарищей, которую я угадываю, чувствую любопытство: что я сделаю? Понимаю, что это мгновение решает, дам ли я подтверждение тому, о чем было здесь сказано, о чем, может быть, никто из них еще и не знает или знает как о слухе… И я улыбаюсь… Я начинаю негромко смеяться. Бог знает, насколько мне удаются этот смех, эта улыбка… «О чем это он, что он городит? Оставьте вы его, над дураком пошутили, а он уж и реветь готов…» С необычайно обостренным, внутренним каким-то, вниманием я, не глядя ни на кого, чувствую их разочарование. В этом разочаровании — моя победа. Но эта победа досталась мне слишком дорого. Внутри что-то надломлено, может быть, навсегда. Они поверили моему смеху, моей улыбке. Им уж известно, что я до крайности вспыльчив, легко впадаю в бешенство и тогда больше не помню себя, не соразмеряю сил, не обдумываю. Случалось, еще в Торжке, я не раз обращал в бегство даже вдвое и втрое превосходящих меня силой или численностью противников в такие минуты…

И вот — я испугался. Испугался маленького, слабенького мальчишки, по плечо мне ростом, которого никто не вступился бы защищать от меня, да и не успел бы, если бы я… Или я был неправ? Нет, никогда еще не чувствовал бы я себя таким правым. Ведь никогда и никому, ни в каком состоянии не смог бы я сказать таких подлых, таких гнусных слов, и ответ на них мог быть и должен был быть только один. И я удержал себя от этого ответа.

Где же тут победа, и не больше ли все это походит на положение самое унизительное? Я не вступился ни за себя, ни за сестру, ни за память людей, самых дорогих для меня на свете. Не вступился из трусости. Неосторожность или слишком большая доверчивость кого-то из близких — Санечки, Дины (я никогда не узнаю, кого именно) — выдала тайну, о которой я полагал, что она никому здесь не может быть известна, и вот эта тайна в руках у врагов, и мне приходится платиться за эту неосторожность, приходится исправлять ее с таким напряжением всех своих сил, на которое я сам не счел бы себя способным минутой раньше. И в итоге мне остается вместо удовлетворения одно лишь название: трус, — название, которое я слышу от самого себя и на которое мне нечем ответить.

Если бы я избил его так, как следовало, а это было бы во всяком случае жестоко, если бы даже мне под руку и не подвернулось ничего, чем я мог навсегда искалечить его, было бы разбирательство, спрашивали бы его, опросили всех присутствовавших; его слова повторялись бы и комментировались десятки и сотни раз, повсюду и везде в городе. Пребывание мое в школе, а значит, и в городе, вряд ли стало бы далее возможным, а значит и не только мое, но и сестры, может быть, и Санечки тоже. Поднялись бы силы, которым мы ничего не могли бы противопоставить, и все эти силы были бы против нас. Все это в долю секунды почти подсознательно я понял и пережил, и учел. И все же ни Вера, ни Санечка ни в чем не могли бы упрекнуть меня тогда. Я знал это. А теперь?