Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

Однако для Веры это предложение не было и единственным выходом. Сестра покойного Павла Купреянова, Санечка, в своих письмах настойчиво звала Веру к себе в Костромскую глушь, рисуя самыми увлекательными красками совместную жизнь в Макарьеве (на Унже), где я найду школу, а Вера — работу, мы оба — относительно сытную жизнь и прочее. Этому предложению противилась тетя Катя, которой казалась тоскливой и одинокой жизнь в Торжке без Веры. Сама Вера мирилась с идеей такого переезда легче. Они с тетей Катей — ее крестной матерью — очень любили друг друга, и все же Вера ждала от этой любви больше того, что получала. Нехватка чего-то необходимого ей и весьма существенного, как я уже говорил, постоянно ощущалась ею и, как мне кажется, могла быть объяснена недостатком внутреннего тепла, которого так много было всегда в нашей семье. Ни родственная близость, ни внешнее сходство тети Кати с покойной мамой не могли полностью возместить этого недостатка. Какая-то, не скажу простота, но, скорее, упрощенность и постоянная ясность мышления, несколько рационалистического у тетки, ясность, существовавшая за счет глубины, слишком реалистические, всегда, что называется, terre à terre [99], интересы, сдержанность, за которой Вера, как ей казалось, угадывала некоторую душевную сухость, — все это разделяло их. У одной — страстность деятельного и мятежного духа при частой внешней апатичности и безразличию ко всему материальному и предметному окружающему, у другой — деятельная повседневность, ставшая самоцелью, без углубления в причины, следствия и конечные цели и смыслы; у одной — созерцательность, направленная куда-то в себя, пытливая, вопрошающая и ненасытная, у другой — наблюдательность, наполняющаяся впечатлениями, притекающими извне.

— Хорошо!

— Что хорошо?

— Да вот, тепло, вкусно, солнечно; день заметно прибавился; куры нестись начали; Пашетта белье прогладила и сменила. Люблю свежие простыни, вообще запах чистого белья… А ты разве к этому равнодушна?

— Да нет, конечно, хорошо, я разве что-нибудь сказала? (и вообще разве стоит об этом говорить?)

— Ты посмотри на стефанотис у меня на окне: новый побег дал, а я боялась, что он совсем зачахнет; хорошо, я перенесла его сюда от коридорчика — здесь по утрам свету больше. Да, я тебе еще и не показывала, ты посмотри, какое яйцо: крупное, розовое, прозрачное. Ведь это та хохлатенькая, которую я у Надежды Ивановны осенью купила…

Сестра вскидывает устало удивленные глаза.

— Что такое? Какая Надежда Ивановна, ах да, хохлатенькая… Милая ты моя крестная, как это ты можешь всем этим так увлекаться?

— А почему же нет? Нельзя же вечно хандрить, тем более в твои годы, жить-то как-то надо! Все-таки это в вас новинское воспитание сидит. Я, ты знаешь, любила и уважала Колю, твоего отца, но с этой отвлеченностью никогда не была согласна. Да ведь и он-то, право же, не был никогда таким сам, но жизнь, которую он создал, и его занятия благоприятствовали этому в тебе, в Ване… Ты куда же?

— Да ведь ты сейчас за свои пасьянсы сядешь…

— А мне это нисколько не мешает разговаривать. Впрочем, я могу и не раскладывать пасьянса, если тебя это раздражает…

— Да нет, мне все равно нужно Аксюше сказать…

И сестра уходит к себе. Она входит, садится к письменному столику, на котором в рамках стоят немногие уцелевшие фотографии, долго смотрит на них, потом отрывает взгляд и устремляет его в какую-то точку на подоконнике. Мучительно сдвинутые брови разглаживаются, только горькие складки, позабытые у губ, все еще остались и не спешат сойти с лица. Вера не отводит глаз от случайной точки, как будто там, на подоконнике, должно сейчас произойти что-то такое, от чего все мгновенно изменится. Думает ли она о чем-нибудь в эти минуты? Нет, кажется, и не думает. Бывало, мама никогда не ленилась прерывать эти ее состояния, говорила, что это очень вредно. Теперь иногда это же стал делать и я. Только много лет спустя я вспомню эти слова мамы, переданные мне сестрой, и, кажется, безошибочно пойму причину ее страха. Наверное, ее мать (бабушка Татьяна Ивановна Загряжская, урожденная Львова) часто, еще до своего психического заболевания, впадала в такие провалы сознания, в такое оцепенение, еще прежде, чем окончательно потеряла рассудок. И эта, жившая после того еще много лет, живая бабушка была как бы мертвой для всех в доме, еще прежде, чем она скончалась в первый год войны. И только мама, преодолевая большое сопротивление отца, который знал, чего ей стоят эти свидания раз в год или в два, навещала ее. Сестра рассказала мне о замечаниях матери, подметив, что и я унаследовал эту опасную особенность полного отсутствия. Человек вовсе не грезит наяву в такое время. Он сидит с расширенными глазами, ни к чему не чувствительный и ни на что не реагирующий, но, отсутствуя здесь, он не присутствует в это время и где-нибудь в другом месте. Мысли его не блуждают, но и не сосредоточиваются на чем-нибудь определенном — их просто нет; кажется, нет и времени, может быть, и самого человека нет в такие мгновения. Если поддаваться этому, такая прострация становится частой потребностью; минуту, пять, быть может, десять можно просидеть так, чтобы после выйти, встряхнув головой, всегда неохотно, словно откуда-то издали возвращаясь к необходимости продолжать то, что люди, подобные тете Кате, и продолжают называть жизнью. Для Веры отныне жизнь — это прошлое. Она, конечно, и теперь может еще улыбнуться утреннему солнечному лучу, порыву ветра, траве, усыпанной крупными каплями росы, но нет и не будет в ней того живого чувства радости, с которым она встречала все это прежде… Что ей теперь нужно? Немного любви, человеческого тепла и ласки, понимания того, как ей трудно и в чем особенно трудно. Но где же найдешь такое понимание? Тетя Катя? Вот и своя, кажется, но порой и с ней так одиноко и холодно. Что это? Может быть, мужество, может быть, только так и можно? Да нет, конечно. Она сама себя такой сделала, и это жаль, и это напрасно…