Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

Резче обнаруживались и некоторые черты характера, которые не способствовали установлению добрых товарищеских отношений. Не зря еще в раннем детстве сестра, проводя рукой по моей голове, повторяла: «А ведь ты презлой, посмотри, мама, какие у него жесткие волосы — настоящая щетина!» Однако я был не столько зол, как вспыльчив. Выйдя из себя, я тотчас забывал все на свете, бросался, не соразмеряя сил, на двоих, троих, пятерых, хватая что бы ни попало под руку, и бил руками, ногами, не думая ни о каких правилах. Это свойство было быстро подмечено, и если я нередко бывал бит и сам, все же оно меня обычно выручало, заставляя в решительные минуты всех держаться от меня на известном расстоянии. Мое искаженное лицо, сразу и резко белевшее, так как вся кровь отливала от головы в эти минуты, и сознание, что в такую минуту мне решительно все равно, чем и куда ударить, оставляли возле меня небольшой круг. Но жизнь от этого, увы, не делалась легче. Напротив: награжденный вскоре после приезда кличкой «бешеный», я с каждым днем постигал новый вид одиночества, одиночества среди людей, их жестокости и непонимания. Наверное, если мои волосы еще в раннем детстве были жесткими, теперь они с каждым днем все больше становились похожими на иглы дикобраза. Уже и добродушная Маша, которая сперва останавливала детей и шепотом внушала что-то сестрам, после того как в приступе бешенства я раз или два ее ударил, сперва отступилась от меня, а затем стала чаще присоединяться к остальным детям. К весне, стоило мне появиться на улице, я сразу становился центром хохота и улюлюканья, после чего все разбегались с криками: «Бешеный, бешеный!». Затем повторялась военная хитрость: ко мне подсылали этого или ту, в чье хорошее отношение я мог еще поверить, с лицемерными предложениями по вовлечению меня в общие игры. Я доверчиво соглашался, и обычно каких-нибудь полчаса спустя мне приходилось, сдерживая слезы и прижимая к груди свой злополучный ридикюль, карабкаться по крутому скату кровли курятника за заброшенной на самый конек моей панамкой. «Как не стыдно! Ведь он сорваться может, это уж чересчур…» — шептала добрая Маша сестрам, закрывая глаза от ужаса. Добравшись кое-как до своей панамки, я начинал ползти обратно, что было несравненно труднее. Приходилось цепляться за какие-то ржавые гвозди, торчавшие из дранки, и затем я беспомощно повисал, не находя опоры и болтая ногами в пустоте над бездной в два-три с половиной метра. Тогда кто-нибудь из наиболее решительных противников кидал в меня небольшим камнем, я срывался в кусты сухих зарослей малины, поднимался исцарапанный и с палкой или камнем бросался на врагов, но они уже были далеко…

Нередко вечерами, в сумерки, Вера, собрав всех нас, детей, в большой комнате, устраивала так называемые «литературные вечера». Каждый из нас должен был наизусть продекламировать какие-нибудь стихи. Девочки знали мало стихов, но новая игра им нравилась, и они охотно заучивали ради нее все новые, а сама Вера заканчивала программу, читая что-нибудь по большей части из Лермонтова, которого очень любила. Особенно ценила наша аудитория «Воздушный корабль» и «Последнее новоселье»:

Она вкладывала много чувства в лермонтовские строки, и ей удавалось заражать этим чувством своих маленьких слушателей…

— Я очень радуюсь, что девочки так изменились к лучшему, — говорила тете Кате Вера. — Я же помню, какие они были в Селихове — точно дикие котята, от всякого «чужого» мгновенно расползались во все углы… Бог знает что. А теперь их просто не узнаешь. И особенно Нюра; это просто удивительно, как оне мила, умна, отзывчива, в ней есть какой-то прирожденный такт, недаром у нее глаза тети Нюты…

Младшую, Таню, как-то все недолюбливали. Может быть, за то, что она не умела смотреть в глаза взглядом покойной тети Нюты — она немного косила. Это было не органическим дефектом, а просто следствием привычки, как бывает у детей, и мне всегда было обидно за самую маленькую девочку — веселую и добродушную. По своему возрасту она еще не принимала участия в различных злостных приставаниях ко мне.

— Кто бхал мои коньки? — кричал сестрам Леша, картавя и размахивая ремнем. — Они у меня под кховатью лежали? Нюхка?

— А я откуда знаю? Спроси у Татьяны. Она тут перед обедом что-то вертелась.

Нюра смотрела безоблачным, ясным взором, и все сразу верили, что она-то тут, конечно, ни при чем. И, однако, я очень скоро стал постигать, что эти ясные глаза знают обо всем гораздо больше, чем кто-либо способен подозревать. Сделать потихоньку маленькую гадость, притворство, предательство и выйти сухой из воды, свалив на другого, было повседневной естественной деятельностью этой моей кузины…