Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

— Ну, тут я с Вами не согласна. Этих уродов рождают только у нас. Я не сомневаюсь, что люди могли бы сделать и что-то лучшее, если бы общество было организовано так, что каждый бы в нем занимал свое место, довольствовался этим местом, берег его и ценил то, что он, сидя на этом месте, получает лично для себя и отдает государству, то есть, в конечном счете, тоже для себя. Но для этого нужен тот уровень культуры, который нам и не снился. А посмотрите-ка на Германию…

— Это Германия-то довольствуется своим местом? Ну, знаете… Я боюсь, что Вам придется подыскивать другой, более убедительный пример…

— Так я же не о Вильгельме и не о военной клике говорю… Однако оставим это. Я хотела бы, чтобы Вы, пока никого нет, прочли мне то, что обещали.

…Мне, наконец, удалось втиснуть на место книги и прикрыть дверцы шкапа. Это сделано вовремя: в комнату входит отец; он берет с полки хрустальный стакан и со стола костяной разрезальный нож.

— А ты что тут делаешь? Хочешь, иди слушать, сейчас я буду тетушке читать «Гамлета»…

Он возвращается. Ставит около себя на стол пустой стакан и садится в кресло. Я вхожу следом и устраиваюсь на стуле у окна.

— …Со мной, конечно, многие не согласны, — продолжает отец, — но я не могу не видеть в действующих лицах этой трагедии персонификации человеческих чувств и свойств, а в фабуле — изображения внутренней борьбы человеческого сознания. Ведь это то самое, если хотите, что, пройдя через дидактические влияния французской ложной классики, выродилось в фонвизинских скотининых, простаковых и цыфиркиных. Но если там это крайне примитивные мертвые схемы вместо людей, ходячие носители двух-трех сентенций, которыми, по мысли автора, должно оправдываться их появление на сцене, то у Шекспира мы находим глубокие, полнокровные образы, насыщенные подлинной жизнью. Они живут и борются. В «Буре» своей он изображает силы природы, а в «Гамлете» нашел высшее выражение для трагедии человеческой души, которая стремится посредством насилия любви победить порок, но, заключенная в его царстве, не находит выхода и, побеждая его, губя его в себе, гибнет и сама с ним вместе…

…Олицетворением этого порока, овладевшего всем и царящего, является король. С ним-то и выходит на борьбу Гамлет. Первая сцена показывает нам зарождение сознания и жизни. Франциско, Бернардо, Марцелло — это пробуждение чувств. Затем появляется Горацио. Совершенно удивительна его первая фраза, когда на вопрос Бернардо, обращенный к Марцелло, он отвечает сам: «Здесь часть его пред Вами!» Он весь уже раскрывается в этой фразе. Гамлет всегда присутствует весь. Горацио с ним неразлучен до конца, но он всегда представлен лишь частью своего целого, и это не случайно. Так же, как король является воплощением порока, Гамлет — души, борющейся в поисках истины и правды, Горацио — это рассудок…

Когда поднимается занавес, на сцене мрак, не тот так называемый мрак, при котором все видно, но полный: угашены все огни, и в глубокой тьме слышен вскрик: «Who is there?» [77]Это не просто оклик солдата, стоящего в карауле, но сдавленный вопль отчаянного и жуткого вопроса. И в этой ночи звучит ответ: «Nay, answer me, stand, and unfoold youself» [78], — с выделением подчеркиваемых автором эн-ных звуков и в речи, и в доносящемся бое башенных часов. Во время этого боя мрак начинает несколько проясняться, и под конец его в глубине сцены обозначаются матовые, чуть заметные просветы луны, как это бывает ночью, когда она еле может пробиться сквозь густые тучи…

Отец берет лист рукописи и начинает чтение. Разрезальный нож ударами о края стакана имитирует полночный бой часов… Разговор дозорных… Появление тени короля. Тень не соглашается говорить. После первой сцены читается вторая: «В замке». Затем третья: прощание Полония с Лаэртом, разговор с Офелией…

И, наконец, заключительная сцена первого акта: Гамлет видит тень отца. Он слышит ее. Она говорит:

И, в заключение:

Помолчав, отец кладет рукопись на стол и, опустив глаза, уже с другой, грустной, интонацией повторяет последнюю фразу:

— Прощай, прощай — и помни обо мне…

Голос его с каждым словом этой фразы как будто удаляется все дальше и дальше, прежде чем замереть навсегда… Текст длинных шекспировских монологов для меня скучен, мысли, в них заключенные, мало доступны. И тем не менее, я всегда слушаю его чтение ненасытно и внимательно, хотя бы он читал одно и то же не в первый, а в пятидесятый раз. Что же я слушаю? Что воспринимаю? Об этом словами не скажешь. Но что бы ни читал он — для меня это всегда его рассказ о себе, об им пережитом, передуманном, а тут уже не может быть места ни скуке, ни равнодушию. Да, непонятным остается многое, но столько вложено им даже в это непонятное, что возникает какое-то совсем иное понимание, другие связи, не разрушающие смысла прочитанного, не подставляющие под него своих образов из моего детского обихода, и… пусть он читает еще!..