Иван Гончаров - Обломов

Илья Ильич встанет утром часов в девять, иногда увидит сквозь решетку забора мелькнувший бумажный пакет под мышкой уходящего в должность братца, потом примется за кофе. Кофе все такой же славный, сливки густые, булки сдобные, рассыпчатые.

Потом он примется за сигару и слушает внимательно, как тяжело кудахтает наседка, как пищат цыплята, как трещат канарейки и чижи. Он не велел убирать их. «Деревню напоминают, Обломовку», – сказал он.

Потом сядет дочитывать начатые на даче книги, иногда приляжет небрежно с книгой на диван и читает.

Тишина идеальная: пройдет разве солдат какой-нибудь по улице или кучка мужиков, с топорами за поясом. Редко-редко заберется в глушь разносчик и, остановясь перед решетчатым забором, с полчаса горланит: «Яблоки, арбузы астраханские» – так, что нехотя купишь что-нибудь.

Иногда придет к нему Маша, хозяйская девочка, от маменьки, сказать, что грузди или рыжики продают: не велит ли он взять кадочку для себя, или зазовет он к себе Ваню, ее сына, спрашивает, что он выучил, заставит прочесть или написать и посмотрит, хорошо ли он пишет и читает.

Если дети не затворят дверь за собой, он видит голую шею и мелькающие, вечно движущиеся локти и спину хозяйки.

Она все за работой, все что-нибудь гладит, толчет, трет и уже не церемонится, не накидывает шаль, когда заметит, что он видит ее сквозь полуотворенную дверь, только усмехнется и опять заботливо толчет, гладит и трет на большом столе.

Он иногда с книгой подойдет к двери, заглянет к ней и поговорит с хозяйкой.

– Вы все за работой! – сказал он ей однажды.

Она усмехнулась и опять заботливо принялась вертеть ручку кофейной мельницы, и локоть ее так проворно описывал круги, что у Обломова рябило в глазах.

– Ведь вы устанете, – продолжал он.

– Нет, я привыкла, – отвечала она, треща мельницей.

– А когда нет работы, что ж вы делаете?

– Как нет работы? Работа всегда есть, – сказала она. – Утром обед готовить, после обеда шить, а к вечеру ужин.

– Разве вы ужинаете?

– Как же без ужина? ужинаем. Под праздник ко всенощной ходим.

– Это хорошо, – похвалил Обломов. – В какую же церковь?

– К рождеству: это наш приход.

– А читаете что-нибудь?

Она поглядела на него тупо и молчала.

– Книги у вас есть? – спросил он.

– У братца есть, да они не читают. Газеты из трактира берем, так иногда братец вслух читают… да вот у Ванечки много книг.

– Ужель же вы никогда не отдыхаете?

– Ей-богу, правда!

– И в театре не бываете?

– Братец на святках бывают.

– А вы?

– Когда мне? А ужин как? – спросила она, боком поглядев на него.

– Кухарка может без вас…

– Акулина-то! – с удивлением возразила она. – Как же можно? Что она сделает без меня? Ужин и к завтрему не поспеет. У меня все ключи.

Молчание. Обломов любовался ее полными, круглыми локтями.

– Как у вас хороши руки, – вдруг сказал Обломов, – можно хоть сейчас нарисовать.

Она усмехнулась и немного застыдилась.

– Неловко с рукавами, – оправдывалась она, нынче ведь вон какие пошли платья, рукава все выпачкаешь.

И замолчала. Обломов тоже молчал.

– Вот только домелю кофе, – шептала про себя хозяйка, – сахар буду колоть. Еще не забыть за корицей послать.

– Вам бы замуж надо выйти, – сказал Обломов, – вы славная хозяйка.

Она усмехнулась и стала пересыпать кофе в большую стеклянную банку.

– Право, – прибавил Обломов.

– Кто меня с детьми-то возьмет? – отвечала она и что-то начала считать в уме.

– Два десятка… – задумчиво говорила она, – ужели она их все положит? – И, поставив в шкаф банку, побежала в кухню. А Обломов ушел к себе и стал читать книгу…

– Какая еще свежая, здоровая женщина и какая хозяйка! Право бы, замуж ей… – говорил он сам себе и погружался в мысль… об Ольге.

Обломов в хорошую погоду наденет фуражку и обойдет окрестность; там попадет в грязь, здесь войдет в неприятное сношение с собаками и вернется домой.

А дома уж накрыт стол, и кушанье такое вкусное, подано чисто. Иногда сквозь двери просунется голая рука с тарелкой – просят попробовать хозяйского пирога.

– Тихо, хорошо в этой стороне, только скучно! – говорил Обломов, уезжая в оперу.

Однажды, воротясь поздно из театра, он с извозчиком стучал почти час в ворота; собака, от скаканья на цепи и лая, потеряла голос. Он иззяб и рассердился, объявив, что съедет на другой же день. Но и другой, и третий день, и неделя прошла – он еще не съезжал.

Ему было очень скучно не видеть Ольги в неположенные дни, не слышать ее голоса, не читать в глазах все той же, неизменяющейся ласки, любви, счастья.