Иван Гончаров - Обрыв

Райский расхохотался.

— Я думал, бог знает, какая драма! — сказал он, — а вы мне рассказываете историю шестилетней девочки! Надеюсь, кузина, когда у вас будет дочь, вы поступите иначе…

— Как же: отдать ее за учителя? — сказала она. — Вы не думаете сами серьезно, чтоб это было возможно!

— Почему нет, если он честен, хорошо воспитан…

— Никто не знает, честен ли Ельнин: напротив, ma tante и maman говорили, что будто у него были дурные намерения, что он хотел вскружить мне голову… из самолюбия, потому что серьезных намерений он иметь не смел…

— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Рierre, comte Serge [43]: вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [44]и потом меняют на танцовщицу…

— Cousin — серьезно, почти с испугом, сказала она.

— Да, кузина, вы сами знаете это…

— Что же мне было делать? Сказать maman, что я выйду за m-r Ельнина.

— Да, упасть в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?

— Не знаю, — равнодушно сказала она, — ему отказали от дома, и я не видала его никогда.

— И вы — ничего?

— Ничего…

— Перед вами являлась лицом к лицу настоящая живая жизнь, счастье — и вы оттолкнули его от себя! из чего, для чего?

— Но, cousin, вы знаете, что я была замужем и жила этой жизнью..

— С ним? — спросил он, глядя на портрет ее мужа.

— С ним! — сказала она, глядя с кроткой лаской тоже на портрет.

— Как вы вышли замуж?

— Очень просто. Он тогда только что воротился из-за границы и бывал у нас, рассказывал, что делается в Париже, говорил о королеве, о принцессах, иногда обедал у нас и через княгиню сделал предложение.

— Ну, когда согласились и вы остались с ним в первый раз одни… что он…

— Ничего! — сказала она с улыбкой удивления.

— Но ведь… говорил же он вам, почему искал вашей руки, что его привлекло к вам… что не было никого прекраснее, блистательнее…

— И «что он никогда не кончил бы, говоря обо мне, но боится быть сентиментальным…» — добавила она.

— Потом?

— Потом сел играть в карты, а я пошла одеваться; в этот вечер он был в нашей ложе и на другой день объявлен женихом.

— В самом деле это очень просто! — заметил Райский. — Ну, потом, после свадьбы?..

— Мы уехали за границу.

— А! наконец не до света, не до родных: куда-нибудь в Италию, в Швейцарию, на Рейн, в уголок, и там сердце взяло свое…

— Нет, нет, cousin — мы поехали в Париж: мужу дали поручение, и он представил меня ко двору.

— Господи! — воскликнул Райский, — этого недоставало!

— Я была очень счастлива, — сказала Беловодова, и улыбка и взгляд говорили, что она с удовольствием глядит в прошлое. Да, cousin, когда я в первый раз приехала на бал в Тюльери и вошла в круг, где был король, королева и принцы…

— Все ахнули? — сказал Райский.

Она кивнула головой, потом вздохнула, как будто жалея, что это прекрасное прошлое невозвратимо.

— Мы принимали в Париже; потом уехали на воды; там муж устраивал праздники, балы: тогда писали в газетах.

— И вы были счастливы?

— Да, — сказала она, — счастлива: я никогда не видала недовольной мины у Paul, не слыхала…

— Нежного, задушевного слова, не видали минуты увлечения?

Она задумчиво и отрицательно покачала головой.

— Не слыхала отказа в желаниях, даже в капризах…добавила она.

— Будто у вас были и капризы?

— Да: в Вене он за полгода велел приготовить отель, мы приехали, мне не понравилось, и…

— Он нанял другой: какой нежный муж!

— Какое внимание, egard [45], — говорила она, — какое уважение в каждом слове!..

— Еще бы: ведь вы Пахотина; шутка ли?

— Да, я была счастлива, — решительно сказала она, — и уже так счастлива не буду!

— И слава богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а не человеческим счастьем… Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы ума, свободы сердца! Вы — прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.