Такэо Арисима - Потомок Каина

Великолепные толстые циновки были устланы шкурами зверей. На шкуре белого медведя, недалеко от сёдзи, возвышалась гора подушек, на которых, грея руки над большим хибати, восседал помещик, закутавшийся в ватный домашний халат из плотной ткани, наполовину шёлковой, наполовину бумажной. Увидев Нинъэмона, он сердито нахмурился и отвернулся к алькову. Нинъэмон затрепетал под грозным взглядом помещика и робко остановился в дверях. Помещик снова посмотрел на Нинъэмона. Напуганный его гневом, Нинъэмон, неуклюже шлёпая босыми ногами по циновке, приблизился и, весь сжавшись, чтобы казаться как можно меньше, сел перед ним.

— Ты зачем явился? — раздался зычный голос Мацукава, от которого Нинъэмон ещё сильнее съёжился, как от удара, невольно поднял голову и взглянул на помещика. Тот держал во рту большую чёрную сигару, спокойно выпуская кольца голубого дыма. Снова ноздри Нинъэмона защекотал тяжёлый, неприятный запах.

Нинъэмон был словно в бреду и плохо понимал, что говорит. Вначале помещик переспрашивал его и что-то уточнял, но вскоре потерял терпение и заорал на него:

— Не уплатил ни гроша арендной платы и ещё посмел показаться мне на глаза? Когда научишься быть почтительным, тогда и приходи. Болван!

Стены, казалось, задрожали от оглушительного хохота помещика.

При каждом его раскате Нинъэмон втягивал голову в плечи, словно защищаясь от ударов. Наконец он поднялся и ушёл, даже не поклонившись. Лицо его пылало от жары, стоявшей в комнате, и от злости.

Обескураженный и разбитый вернулся Нинъэмон в свою лачугу. Ему показалось, что над всей фермой протянулась тяжёлая, огромная рука помещика. «Болван!» — вновь прозвучало в его ушах. «Хозяин живёт не так, как живу я, — думал Нинъэмон. — Он совсем другой человек. Но если хозяин человек, значит, я не человек. Если же я человек, тогда хозяин — не человек». Мрачные думы одолели Нинъэмона.

Жена его, закутанная в лохмотья, растрёпанная, с безучастным видом сидела перед дымящим очагом, вытаращив глаза и разинув рот. На коленях у неё уже не было малыша. А за стенами хижины сыпал и сыпал снег.

К ночи начался буран. Утром Нинъэмон обнаружил, что вокруг хижины намело по пояс снегу. Резкий, пронизывающий ветер с воем и свистом налетал на лачугу, сотрясая её ветхие стены. В редкие мгновенья затишья всё вокруг наполнялось гнетущей, унылой тишиной.

Нинъэмону хотелось выпить, но сакэ не было ни капли. Наконец, продолжая о чём-то сосредоточенно размышлять, он решительно поднялся, взял топор и подошёл к лошади. Животное доверчиво потянулось к нему мордой. Нинъэмон с каменным лицом что-то пробормотал, погладил лошадь менаду глаз. Потом вдруг откинулся назад, взмахнул топором и с силой опустил его на лоб лошади. Глухой звук удара эхом отозвался в его душе. Не издав ни звука, лошадь упала на передние ноги, потом тяжело повалилась на бок. Задние ноги её задёргались в предсмертных судорогах, остекленевшие глаза застыли.

— Страх какой! Что ты делаешь! Жалко ведь! — обернулась жена, стиравшая в это время какие-то тряпки. Она смотрела на мужа расширившимися от ужаса глазами.

— Замолчи! А то получишь то же самое! — хриплым голосом рявкнул Нинъэмон — так убийца грозит свидетелям.

Но как внезапно стихает буря, так вдруг угасло возбуждение в сердцах супругов. Нинъэмон с окровавленным топором в опущенной руке и жена его, прижимавшая к груди грязную, как половик, скатерть, стояли, смущённо глядя друг на друга.

— Пойди сюда, — прохрипел Нинъэмон, слегка качнув топором. Он стал сдирать с лошади шкуру, жена ему помогала. Запах свежей крови наполнил лачугу. Вскоре шкура была снята, осталась нетронутой лишь голова с вывалившимся толстым языком. На соломе, вызывая невольный ужас, лежала красная туша с белыми узорами сухожилий. Нинъэмон свернул шкуру в трубку и связал соломенной верёвкой.

Он велел жене прибрать хижину. Затем она насыпала в два узла, большой и маленький, зерна, ровно столько, сколько они могли бы унести на спине. Догадавшись, что муж решил уйти отсюда, и представив себе долгую и тяжёлую бродячую жизнь, жена готова была разрыдаться, но страх перед мужем заставил её молча глотать слёзы. Нинъэмон, стоя неподвижно посреди хижины, оглядывал её, словно производил какие-то измерения. Муж и жена обули сандалии. Жена повязалась платком, и Нинъэмон помог ей взвалить на спину её ношу. Тут жена не выдержала и, вздрагивая всем телом, разрыдалась. Вопреки ожиданиям, Нинъэмон не стал её бранить. Он легко поднял свой тяжёлый мешок, забросил его за спину, а сверху положил ещё лошадиную шкуру. Словно сговорившись, они ещё раз обвели взглядом убогое своё жилище.