Уильям Фолкнер - Сойди, Моисей

Сэм обучал мальчика лесу, охоте, учил, когда стрелять и когда не стрелять, когда брать зверя и когда щадить и, наконец, что делать с ним, добытым. И рассказывал о былом — присев ли рядом с Айком на бугре под густо и яро горящими летними звездами, когда гон на время уведен лисицей со слуха, греясь ли у костра в ноябрьском или декабрьском лесу, пока собаки добирают енота в овражке, или на корточках, без огня дожидаясь зари в густой росе и тьме апреля под деревом, где устроили ночлег дикие индейки. Сам расспросов не любил, и мальчик не расспрашивал. Он просто ждал, навострив уши, и Сэм начинал рассказ о прежних днях и о Народе, из которого был взят ребенком (Сэм и отцова лица не помнил) и которого материнская раса ему не смогла заменить.

Рассказ за рассказом, и постепенно далекие времена и давно умершие индейцы переставали быть прошлым для Айка и вплетались в его настоящее, как будто было то лишь вчера и не кончилось и до сего дня и люди те еще дышат и движутся и непризрачную тень отбрасывают на не покинутую ими землю; больше того — как будто часть рассказанного случится только завтра, в грядущем. И Айку начинало казаться, что даже его самого еще на свете нет и нет еще в здешних краях ни белых, ни порабощенных ими негров, которых они привезли с собою. Мальчику казалось, что хотя места, где охотятся они с Сэмом, принадлежали еще деду, потом отцу с дядей, теперь Касу, а позднее вступит ими во владение сам Айк, но власть Маккаслинов над этой землей так же эфемерна, малозначаща, как закрепившая ее давняя и уже выцветшая запись в джефферсонском архиве, и что он, Айк, здесь всего-навсего гость, а хозяин говорит устами Сэма.

Еще не так давно их было двое — Сэм и другой старик, чистокровный чикасо, чье одиночество было еще беспросветнее. Он называл себя Джобейкер (то есть Джо Бейкер, произнося это как одно слово). Историю его никто не знал. Он жил отшельником в грязной лачужке у речной развилины, в пяти милях от плантации, да и к другим гнилым местам не ближе. Джобейкер промышлял охотой и рыбной ловлей на продажу, ни с белыми, ни с черными не знался, негры его обходили сторонкой, и к лачуге никто не решался приблизиться, кроме Сэма. Примерно раз в месяц мальчик заставал их обоих в кузнице присев на глиняном полу, старики беседовали на смеси негритянского жаргона с говором холмов и вкрапляли в английскую речь древние индейские фразы, которые Айк, тоже садившийся на корточки и слушавший, со временем начал уже понимать. Три года назад Джобейкер умер. То есть он перестал показываться на люди. А как-то утром хватились и Сэма — ушел, не сказавшись даже Айку, и пропадал, пока однажды ночью негры, охотясь у речки в низине, не увидели взметнувшееся внезапно пламя. Они побежали на пожар. Горела лачуга Джобейкера, но из темноты за лачугой по ним дали выстрел и не подпустили. Это стрелял Сэм; могилу Джобейкера не нашли ни тогда, ни после.

На следующее утро, во время завтрака, мальчик увидел, как Сэм прошел под окном, и вспомнил, что ни разу за все эти годы Сэм ближе кузницы к дому не подходил. Мальчик положил ложку, и, сидя за столом, Маккаслин и он услышали голоса в посудной. Затем дверь открылась, и вошел Сэм со шляпой в руке, но без стука (хотя стучать полагалось всем, кроме прислуги), отшагнул, чтоб затворить, и встал у двери — одеждой негр, лицом индеец, — глядя на стену поверх их голов или еще куда-то дальше.

— Я хочу уйти, — сказал он. — Уйти жить в Большую Низину.

— Где ж там жить? — спросил Маккаслин.

— В лагере де Спейна, куда вы все ездите охотиться, — сказал Сэм. — Могу присматривать в межсезонье. Выстрою себе в лесу хибару, если там в доме нельзя.

— А как же Айк? — спросил Маккаслин. — Где такая сила, чтоб его от тебя оторвала? Или возьмешь его тоже?

Но Сэм по-прежнему не глядел ни на Маккаслина, ни на Айка, стоял у двери с лицом, которое не скажет ничего, не выдаст даже возраста, пока не улыбнется.

— Уйти хочу, — сказал он. — Отпусти меня.

— Что ж, — сказал Маккаслин спокойно. — Изволь. Я договорюсь с де Спейном. Когда думаешь перебираться?

— Нынче ухожу, — сказал Сэм и вышел.

На том и кончили. Мальчику шел уже десятый; он нимало не удивился, что Маккаслин не стал возражать Сэму: с Сэмом не спорят. Теперь, на десятом году жизни, он способен был понять и то, как может Сэм с легким сердцем уйти от него и от их лесных дней и ночей. Ведь оба они знают, что эта разлука лишь временная и даже необходимая Айку, чтобы созреть для навсегда избранного дела, к которому Сэм его готовит с первых лет. Как-то вечером они переговаривались на лазу прошлым летом — ждали, пока собаки пройдут круг долиной и выставят на них лисицу; и теперь мальчик осознал, что тот разговор под высокими, яркими звездами августа заключал в себе предсказание, предупреждение о случившемся сегодня.