Франц Кафка - Процесс

— Нет, — сказал К. и встал, — но ты, милый дядя, говоришь слишком громко, а секретарь, может быть, стоит за дверью и подслушивает. Это мне неприятно. Давай мы лучше уйдем отсюда. И я тогда отвечу тебе на все вопросы, на какие смогу. Я очень хорошо понимаю, что несу ответственность перед семьей.

— Верно! — заорал дядя, — очень верно, но только поторопись, Йозеф, поторопись!

— Я должен дать еще некоторые поручения, — сказал К. и вызвал по телефону своего заместителя, который спустя несколько мгновений вошел.

Дядя в своем возбуждении показал ему рукой, что его вызывал К., в чем и без того не было никаких сомнений. К., уже вставший из-за стола, тихим голосом с помощью различных бумаг стал объяснять молодому человеку, что еще должно быть сделано сегодня в его отсутствие; молодой человек холодно, но внимательно слушал. Дядя мешал. Вначале он стоял рядом, с расширенными глазами, нервно кусая губы; он, впрочем, не слушал, но уже его вид был достаточной помехой. Затем, однако, он начал бегать по кабинету взад и вперед, время от времени останавливаясь перед окном или перед картиной и постоянно разражаясь возгласами вроде: «Никак не могу взять в толк!» или: «Но скажите на милость, что из всего этого выйдет!» Молодой человек держался так, словно ничего этого не замечал, он спокойно дослушал поручения К. до конца, кое-что при этом себе записав, и вышел, предварительно поклонившись как К., так и дяде, который, правда, как раз в это время повернулся к нему спиной: дядя смотрел в окно и, раскинув руки, мял портьеры. Дверь еще не успела закрыться, а он уже кричал:

— Наконец-то этот придурок ушел, ну, теперь и мы уже можем идти. Наконец-то!

К сожалению, не было средства убедить дядю не задавать вопросов о процессе в холле банка, где стояли несколько чиновников и экспедиторов и где как раз проходил заместитель директора.

— Итак, Йозеф, — начал дядя, отвечая небрежным жестом на поклоны стоящих вокруг, — теперь говори — как на духу, что за процесс.

К. сделал несколько незначащих замечаний, немного посмеялся и только уже на лестнице объяснил дяде, что не хотел откровенничать на людях.

— Правильно, — сказал дядя, — но теперь говори.

Он слушал, наклонив голову и куря сигару короткими, торопливыми затяжками.

— Прежде всего, дядя, — говорил К., — речь вовсе не идет о каком-то процессе в обычном суде.

— Это плохо, — сказал дядя.

— Как? — удивился К. и посмотрел на дядю.

— Я считаю, что это плохо, — повторил дядя.

Они стояли на ступеньках крыльца перед входом в банк; поскольку швейцар, кажется, подслушивал, К. увлек дядю вниз, и оживленное движение улицы подхватило их. Дядя, державший К. под руку, уже не так настойчиво спрашивал о процессе, некоторое время они даже шли молча.

— Но как это случилось? — спросил наконец дядя, остановившись так внезапно, что шедшие за ним люди в испуге отпрянули. — Такие вещи происходят не вдруг, они готовятся задолго, должны были быть какие-то признаки, почему ты мне не писал? Ведь ты знаешь, что я для тебя все сделаю, я в какой-то степени все еще твой опекун и до сегодняшнего дня гордился этим. Естественно, я и теперь буду тебе помогать, но только теперь, когда процесс начат, это очень трудно. Во всяком случае, было бы лучше, если бы ты теперь взял маленький отпуск и уехал к нам в деревню. Да ты и поотощал тут, как я вижу. В деревне подкормишься, это укрепляет, у тебя ведь наверняка еще будут трудные времена. А кроме того, ты там в какой-то степени скроешься от суда. Здесь у них все возможные органы и силы, которые они при необходимости автоматически применят, а в деревне другое дело, им сначала пришлось бы направлять туда свои органы или пытаться воздействовать на тебя письменно, по телеграфу, по телефону. А это, естественно, ослабляет действие, и хоть не освободит тебя, но даст передышку.

— Они же могут запретить мне выезд, — сказал К., отчасти вовлеченный речью дяди в ход его рассуждений.

— Не думаю, что они на это пойдут, — задумчиво сказал дядя, — не так уж много власти они теряют с твоим отъездом.

— Я думал, — сказал К., беря дядю под руку, чтобы не дать ему остановиться посреди улицы, — что ты всему этому придашь еще меньше значения, чем я, а ты принимаешь это так серьезно.

— Йозеф! — крикнул дядя и попытался отцепиться от него, чтобы можно было остановиться, но К. его не выпустил, — ты изменился, у тебя же всегда было такое правильное понимание всего, и именно теперь оно тебе изменило? Ты что, хочешь проиграть твой процесс? Да ты понимаешь, что это значит? Это значит, что ты будешь просто вычеркнут. И все твои родные канут вместе с тобой — во всяком случае, будут прибиты до земли. Да соберись же, Йозеф! Твое безразличие сводит меня с ума. На тебя посмотришь, так почти поверишь тем, кто говорит: «Попасть под такой процесс все равно что уже проиграть его».