Франц Кафка - Замок

— Это просто ужасно, — сказал он затем и слегка сдвинул со лба свою шляпу.

Как? Господин ничего еще, вероятно, не знает о пребывании К. в санях и уже находит что-то ужасным? Может быть, то, что К. проник во двор?

— Как вы, собственно, попали сюда? — уже тише, уже дыша спокойнее, словно смиряясь с тем, чего не изменить, спросил господин.

Что это за вопросы? И каких он ждет ответов? Может, К. еще должен сам определенно подтвердить этому господину, что его с такими надеждами начатый путь был напрасным? Вместо ответа К. повернулся к саням, открыл их и вытащил свою шапку, которая осталась внутри. С тоскливым чувством заметил он, что коньяк капает на подножку.

Потом он снова повернулся к господину; теперь К. уже не опасался показать ему, что он был в санях, да это было и не самое худшее, и если бы его спросили — правда, только в этом случае, — он не стал бы скрывать, что кучер сам подтолкнул его к тому, чтобы по крайней мере открыть сани. По-настоящему скверно было то, что этот господин застал его врасплох, и уже не было времени спрятаться от него, чтобы потом без помех ждать Кламма, или что у него не хватило духу остаться в санях, закрыть дверцу и там, на мехах, дожидаться Кламма, или хотя бы отсидеться там, пока этот господин был поблизости. Впрочем, откуда же было знать, ведь сейчас мог бы выйти и сам Кламм, а Кламма, разумеется, не стоило встречать в санях. Да, тут надо было тщательно все продумать, но теперь думать было уже не о чем, потому что это был конец.

— Идемте со мной, — сказал господин, как бы и не приказывая, приказ заключался не в словах, а в сопровождавшем их коротком, намеренно безразличном взмахе руки.

— Я жду здесь одного человека, — не надеясь уже на успех, только из принципа сказал К.

— Идемте, — еще раз, без малейших колебаний повторил господин, будто желая показать, что он никогда и не сомневался в том, что К. кого-то ждет.

— Но тогда я пропущу того, кого я жду, — сказал К., и по телу у него пробежала дрожь.

Несмотря на все случившееся, у него было такое чувство, словно то, чего он уже успел достичь, есть своего рода достояние, и даже если оно пока еще призрачно, все же он не должен отдавать его по приказу первого встречного.

— Вы пропустите его в любом случае, будете вы ждать или уйдете, — сказал господин, при всей своей категоричности проявляя, однако, необычайную готовность следовать ходу мыслей К.

— Тогда я лучше пропущу его ожидая, — упрямо сказал К., он определенно не собирался позволить этому молодому господину одними только словами прогнать его отсюда. В ответ господин, откинув назад голову, с высокомерным видом прикрыл ненадолго глаза (так, словно от непонятливости К. вновь возвращался к своему собственному разуму), пробежал кончиком языка по приоткрытым губам и потом сказал кучеру:

— Распрягайте лошадей.

Подчиняясь господину, но искоса злобно взглянув на К., кучер теперь все-таки слез в своем тулупе с саней и очень нерешительно, так, словно он ждал — не противоположного приказа от господина, а перемены решения от К. — начал задом отводить лошадей с санями к боковому флигелю, за высокими воротами которого, очевидно, помещалась конюшня и стояли повозки. К. видел, что остается в одиночестве, в одну сторону удалялись сани, в другую — по тому пути, которым пришел К., — молодой господин; правда, двигались они очень медленно, так, словно хотели показать К., что пока еще в его власти вернуть их назад.

Возможно, у него и была эта власть, но никакой пользы извлечь из нее он не мог: вернуть назад сани значило прогнать отсюда самого себя. И он стоял здесь один, поле боя осталось за ним, но эта победа не доставляла радости. Он поочередно смотрел вслед то господину, то кучеру. Господин уже дошел до дверей, через которые К. вышел во двор, и еще раз оглянулся — К., казалось, видел, как он качает головой от такого его упрямства, — потом одним решительным, коротким, окончательным движением господин повернулся и вошел в коридор, в котором сразу исчез. Кучер оставался на дворе дольше, у него было много возни с санями: ему надо было открыть тяжелые ворота конюшни, задним ходом поставить сани на место, выпрячь лошадей, отвести их в стойла — и он все делал обстоятельно, целиком уйдя в работу, не надеясь уже на скорую поездку; К. эта молчаливая возня без единого взгляда в его сторону казалась куда более жестоким упреком, чем поведение господина. И вот когда, окончив работу в конюшне, кучер прошел своей медленной, качающейся походкой через двор, закрыл большие ворота, затем все так же медленно и буквально не отрывая глаз от своих собственных следов на снегу возвратился и потом закрылся в конюшне, и когда вслед за тем везде погасло электричество (для кого было светить?) и только щель в деревянной галерее наверху еще оставалась светлой и немного задерживала блуждавший взгляд, — тогда К. показалось, что теперь уже все связи с ним оборваны, и хоть он и стал теперь свободнее, чем когда-либо, и может здесь, в этом, вообще говоря, запретном для него месте ждать столько, сколько пожелает, и хоть свободу эту он отвоевал себе так, как вряд ли сумел бы кто-нибудь другой, и никто не смел его тронуть или прогнать (и даже, наверное, окликнуть), но в то же время — и это убеждение было по меньшей мере столь же сильным — не могло быть ничего более бессмысленного и безвыходного, чем эта свобода, это ожидание, эта неприкосновенность.