Эмиль Золя: Собрание сочинений. Т.11. Творчество

Проснувшись позже обычного, Клод с удивлением раскрыл глаза. Широкие снопы света врывались в окно. Он всегда утверждал, что молодые художники школы пленэра должны снимать именно такие мастерские, насквозь пронизанные живым пламенем солнечных лучей, которых не терпели художники академической школы. Свесив босые ноги, Клод удивленно приподнялся. Какого черта он улегся на диване? Еще не вполне проснувшись, он обводил глазами мастерскую и вдруг заметил груду юбок, видневшихся из-за ширмы. «Ах да! — вспомнил он. — Девица!» Прислушиваясь, он уловил глубокое, чистое дыхание спящего ребенка. Значит, она все еще спит и так спокойно, что просто обидно ее будить. Не зная, что предпринять, он сидел, почесывая ноги, недовольный, что из-за этого приключения у него может пропасть рабочее утро. Он возмущался своим мягкосердечием; куда лучше было бы растолкать ее, чтобы она тотчас же убралась вон. И все же он оделся потихоньку, надел шлепанцы и двигался на цыпочках.

Кукушка на часах прокуковала девять раз. Клод испугался, как бы часы не разбудили девушку. Однако ровное дыхание слышалось по-прежнему. Тогда он подумал, что лучше всего ему немедленно приняться за свою большую картину; позавтракает он позже, когда девушка проснется. Но приступить к работе было не так просто. Несмотря на то что он привык жить в чудовищном беспорядке, эти юбки, валявшиеся на полу, выводили его из равновесия. Из-под них все еще сочилась вода, они явно не просохли. Ругаясь вполголоса, Клод поднял их одну за другой и развесил по стульям — сушиться на солнце. И как не совестно побросать все так небрежно! Ее юбки никогда не высохнут, никогда она не сможет уйти! Он неловко вертел и переворачивал женские тряпки, запутался в черном шерстяном корсаже, ползал на четвереньках, отыскивая чулки, завалившиеся за старый холст, длинные тонкие фильдекосовые чулки пепельно-серого цвета. Он внимательно их рассмотрел, прежде чем повесить сушиться. Чулки намокли от стекавшей с подола воды, и, чтобы они скорее сохли, Клод, выжав их, разглаживал теплыми руками.

С тех пор как Клод встал, ему все время хотелось заглянуть за ширму. Это любопытство, которое он считал глупым, увеличивало его дурное настроение. Наконец, пожав плечами, он взялся за кисти и тут же услышал невнятный шепот и шуршание простынь, потом опять возобновилось ровное дыхание; на этот раз он не устоял, бросил кисти и, отодвинув ширму, просунул за нее голову. То, что он увидел, пригвоздило его к месту; он мог только пробормотать в экстазе:

— Ах ты черт!.. Ах ты черт!..

В тепличной жаре, исходившей от нагретых солнцем стекол, девушка сбросила с себя простыню; измученная бессонной ночью, она крепко спала, и ее чистая нагота, залитая солнечным светом, казалась изваянной. Когда она металась в бессоннице, рубашка расстегнулась и левый рукав соскользнул, обнажив грудь. Солнце золотило тонкую, как шелк, кожу, цветущую юную плоть, набухшие маленькие груди с бледно-розовыми сосками. Она подложила правую руку под голову, запрокинутую во сне, и казалось, все прелестные изгибы ее тела доверчиво отдавались неге, а распустившиеся черные волосы одели ее темным покрывалом.

— Ну и ну! Да она чертовски хороша!

Именно такую натуру он тщетно искал для своей картины, да и поза почти подходит. Немного хрупка, чересчур худа, почти ребенок, но до чего стройна, до чего девственно свежа! И при этом вполне созревшая грудь. Черт побери! Куда она ее запрятала вчера? Он даже и не подозревал ни о чем подобном. Это подлинная находка!

Легко ступая, Клод отыскал коробку пастели и большой лист бумаги. Присев на край низенького стула, он положил доску себе на колени и принялся рисовать, испытывая глубокую радость. Мигом улеглось в нем и смущение, и любопытство, и проснувшееся было вожделение; все претворилось в восторг творчества, в страстное желание воплотить эти прекрасные тона и формы. Восхищенный снежной белизной груди, оттенявшей бледный янтарь плеч, он совсем забыл о самой девушке. Красота натуры внушила ему благоговение, он испытывал робость, как примерный и почтительный ученик. Клод рисовал около четверти часа; временами отрываясь от рисунка, он, прищурившись, смотрел на девушку, но тут же вновь торопливо принимался за работу, боясь, что она может пошевелиться, задерживал дыхание, чтобы не разбудить ее.

Однако, как ни был он поглощен работой, в глубине его сознания вертелась все та же мысль: кто она такая? Конечно, не шлюха, как он подумал вчера, — для этого она чересчур свежа. Но зачем она рассказала такую неправдоподобную историю? И он стал придумывать другие истории: возможно, она приехала в Париж с любовником и тот бросил ее; возможно, она девушка из буржуазной семьи, ее совратила подруга, и теперь она не решается вернуться к родителям; а может быть, она жертва какой-нибудь сложной драмы, таинственных необычайных обстоятельств или ужасных извращений, о которых он никогда не узнает. Эти размышления увеличивали его недоверие, он смотрел то на набросок, то на лицо девушки, изучая его с особенным тщанием. Верхняя часть ее лица была необыкновенно чиста и красива: высокий лоб, ясный и гладкий, как зеркало, маленький нос с тонкими нервными ноздрями; за закрытыми веками угадывались сияющие улыбкой глаза, которые, должно быть, освещали все. Но нижняя часть лица портила его лучезарную нежность: челюсть выдавалась вперед, большой кроваво-красный рот обнажал крупные белые зубы. Это свидетельствовало о страстности, неосознанной чувственности и противоречило детской чистоте всего ее облика.