Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.11. Творчество

— Право, он очень мил, этот мануфактурщик, — сказал, глотая слезы, Бонгран.

Сандоз ответил, рыдая:

— Да, очень мил.

Все стали расходиться, стихари священника и мальчика-певчего затерялись среди зеленых деревьев, соседи разбрелись, не торопясь, гуляя по кладбищу, читая надгробные надписи.

Покинув наконец засыпанную землей могилу, Сандоз вернулся к прежней теме:

— Только мы одни и будем его помнить… От него не осталось больше ничего, даже имени!

— Он счастлив, — сказал Бонгран. — Там, в земле, где он покоится, его больше не мучает неоконченная картина… Разве не лучше умереть, чем упорствовать, как мы, и производить уродцев детей, которым всегда чего-нибудь недостает, ног или головы, и которые все равно не выживут?

— Да, в самом деле, надо поступиться гордостью, примириться с приблизительным в искусстве и войти в сделку с жизнью… Я хоть и довожу свои книги до конца, но презираю их, потому что знаю, как они лживы и несовершенны, несмотря на все мои старания.

Мимо белых детских могилок, бледные, медленным шагом шли двое: писатель в полном расцвете творческих сил и увенчанный славой художник, уже на ущербе.

— По крайней мере он был мужественный и последовательный человек, — продолжал Сандоз. — Осознав свое бессилие, он покончил с собой.

— Вы правы, — согласился Бонгран, — если бы мы не дрожали за свои шкуры, мы все поступили бы так, как он… Разве не верно?

— Право, это так! Если мы ничего не можем создать, если мы всего лишь жалкие копиисты, не лучше ли сразу размозжить себе голову?!

Они снова очутились перед кучей подожженных, сгнивших, старых гробов. Теперь все доски были охвачены огнем, потели и потрескивали, но пламени все еще не было видно, только увеличился дым, едкий густой дым, который порывы ветра разносили по всему кладбищу, окутывая его траурной пеленой.

— Черт побери, одиннадцать часов! — сказал Бонгран, вынимая часы. — Мне пора домой.

Сандоз воскликнул с удивлением:

— Как! Уже одиннадцать?

Долгим, скорбным, еще затуманенным слезами взглядом он обвел низкие могилы на обширном, расчищенном, разубранном цветным бисером, холодном поле. Затем добавил:

— Пойдем работать!

Четырнадцатую книгу серии «Ругон-Маккары» роман «Творчество» Эмиль Золя начал писать 12 мая 1885 года и закончил через девять месяцев. 23 февраля 1886 года он сообщает своему другу Анри Сеару: «Мой дорогой Сеар, лишь сегодня утром разделался с „Творчеством“. Это книга, в которой я запечатлел свои воспоминания и выплеснул душу…» В течение 1886 года роман был напечатан дважды, сначала в газете «Жиль Блас», а затем отдельной книгой в издательстве Жоржа Шарпантье.

Тема — «роман об искусстве» — присутствует во всех трех сохранившихся планах «Ругон-Маккаров». Следуя своему уже сложившемуся методу работы, Золя, прежде чем приступить к непосредственному написанию романа, собрал обширный материал; Он глубоко изучил ряд книг и исследований, в которых освещалось состояние французской живописи середины XIX века, отчеты газет, журналов и другие документы о деятельности жюри Салона — ежегодной официальной выставки изобразительного искусства.

Подготовительные материалы к роману, хранящиеся в Национальной библиотеке в Париже, составляют объемистый том в четыреста семьдесят пять страниц. Они содержат: план романа, характеристики персонажей, набросок, заметки о Салоне, заметки о торговцах картинами, о художниках, скульпторах, архитекторах, о жюри и др., заметки о музыке и музыкантах, заметки о Париже, о кладбище.

Весь этот материал, собранный и систематизированный писателем, свидетельствует о его огромном и кропотливом предварительном труде.

Рамки «Творчества», как определил это Эмиль Золя в плане, представленном издателю Лакруа в 1869 году, — «художественный мир; герой — Клод Дюваль (Лантье), второе дитя рабочей четы. Причудливое действие наследственности, передающее гениальность сыну неграмотных родителей. Влияние нервной матери. Интеллектуальные потребности Клода неудержимы и исступленны, как физические потребности других членов его семьи. Безудержность, с которой он удовлетворяет страсти своего мозга, поражает его бессилием. Картина характерного для эпохи лихорадочного увлечения искусством — того, что называют упадочностью и что представляет собою лишь продукт бешеной работы умов. Захватывающий физиологический анализ художественного темперамента наших дней и потрясающая драма интеллекта, пожирающего самого себя».