Эрнст Юнгер - Эвмесвиль

Когда авторитет изношен до последней нитки, настает черед правителей, опирающихся на насилие. Auctoritas уступает место potestas , как объяснил Дон Каписко [198]. Такие переходные периоды часто представляют особый интерес для историка, тем более если связаны с великими переломами. Один из них Ингрид выбрала в качестве темы диссертационной работы; мы поэтому процитировали в луминаре образ Помпея Великого. Помпею несомненно были присущи царские черты, с него могло бы начаться восстановление монархии. Эта травма столетиями сопровождала римлян.

Если иметь это в виду, то идеальным противником для Брута был, собственно, Помпей, а не Цезарь.

Цезарь, пораженный Брутом, упал к ногам статуи Помпея; обычно такие картины удаются только во сне. Я хочу устоять перед искушением потеряться в них. Поэтому сейчас я лишь кратко упомяну одну из моделей средневековой истории, которую мы проигрывали в саду Виго. Бруно тоже принимал в этом участие.

Тема Ингрид касалась сравнения одного русского революционера по фамилии Троцкий с Петром Великим — — — перед обоими вставала проблема, как можно увязать ограниченную пространственными рамками революцию с международным положением, и прежде всего — с политическим положением в Европе. Царю найти решение удалось, Троцкому же — нет. Возможно, он слишком полагался на стереотипы 1789 года и потому, как Брут, неправильно понял сложившуюся ситуацию. Тем не менее в IV Интернационале скрывался более сильный импульс к мировой революции.

Я не хочу сейчас входить во все детали. Важно, что Бруно резко изменил направление дискуссии, высказав мысль о приоритете технического развития перед развитием экономическим; Троцкий упрекал Сталина в «термидорианском перерождении». Сам Троцкий требовал «социализма плюс электрификации», но при этом, как считал Бруно, «остановился на полдороге». Материалисты XVIII столетия христианской эры мыслили последовательнее, чем материалисты столетия двадцатого.

Так или иначе, Первое Всемирное государство было бы немыслимо без нивелирующего воздействия техники, и особенно электроники — — — можно даже утверждать (как заявил, опять-таки, Бруно), что «государство это было побочным продуктом технического развития». Виго, по своей натуре испытывающий отвращение к технике, с живостью согласился.

Если трибуны свергнут Кондора, это мало что изменит, поскольку и им тоже придется применять насилие. Изменится только стиль. На место тирана придут демагоги. Демагог же осуществляет власть, манипулируя по своему желанию институтом плебисцита. Искусство здесь заключается в постановке вопроса; если вопрос сформулирован удачно, то ответ получится убедительным — подавляющим не только своей массовостью, но и духовной унификацией, результаты которой будут ощутимы повсюду, вплоть до верхних слоев общества.

Кондор стремится избегать плебисцита: этот язык ему чужд. Зато он использует в своих целях скопления народа. Если оппозиция становится слишком заметной, Домо в любой момент может вызвать бурю в гавани либо на базарах, а потом усмирить ее. Начинается все с увертюры: полулегальная бульварная пресса выдвигает требование о принесении в жертву таких-то и таких-то голов — в стиле «Ami du Peuple» [199], чего в большинстве случаев оказывается достаточно. Иначе ярость народа всколыхнется и станет вирулентной.

Во время таких беспорядков обычно не увидишь ни военных, ни полицейских, ни даже известных соратников по партии. Даже наоборот: Домо приказывает своим людям вмешаться, когда дело заходит дальше битья оконных стекол. Могущественный Кондор берет своих противников под защиту.

Власть не переходит в политику непосредственно; к ней неизбежно примешивается личностный фактор. Это — рубеж, на котором как тираны, так и демагоги унижают себя, становясь деспотами. Здесь вторгается безумие, воспаряющее над властью и часто граничащее с комизмом. Так, Нерон, хотя он имел слабый голос, захотел добиться первенства и в роли певца. Недавно я проследил за его гротескным выступлением в неаполитанском театре, перед началом которого пять тысяч тогдашних хиппи были распределены по рядам зрителей, чтобы создать впечатление бурных оваций. Ликование начиналось с «жужжания», усиливалось до «желобков» и, наконец, накатывало на арену «кирпичиками» [200].

Другой — Коммод, который разыгрывал из себя потомка Геркулеса, — самолично убивал в Колизее диких зверей и, бражничая, пил из бокала, по форме напоминающего Геркулесову палицу [201]. Этот Коммод, впрочем, примечателен для меня как тип неудавшегося анарха . Говоря так, я не имею в виду тех подробностей, о которых повествует Лампридий [202], — например, что император собирал во дворце знатных женщин [203], приказывал им раздеться догола и потом исследовал их, как закупщик в борделе. Необычным мне представляется другое: что эти и прочие свои развратные подвиги он приказывал заносить в государственные акты [204].