Эрнст Юнгер - Эвмесвиль

Во времена Барроу и позднее, когда по Китаю путешествовал Гюк [327], в стране этой — вплоть до глубин Внутренней Монголии — монахи в бесчисленных монастырях жили согласно катехизису учеников Будды. Он начинается с объяснения слова шама , означающего «сострадание». И первая из его десяти заповедей гласит: «Ты не должен убивать никакое живое существо, даже ничтожнейшее насекомое». А это — нечто совсем иное, чем заповеди Саваофа.

Что мне казалось в Чанге дальневосточной чертой, было особым соотношением между восприятием времени и чувственностью. Мандарины заботятся о своих руках, отращивают невероятно длинные ногти, ценят поверхности, прикосновение к которым приятно: шелк, фарфор, нефрит, слоновую кость и лак. Они тонкими кисточками щекочут ушные проходы. Их врачи открыли систему чувствительных точек тел, составили дерматологическую карту.

Китайцы — как будто — первыми изобрели фитиль и стали измерять время медленно тлеющими запальными шнурами. Их искусство пытки издавна пользуется дурной славой. С другой стороны, их сильная сторона — медитация, духовное спокойствие среди паводка образных миров. В их храмах на тронах восседают боги, при виде которых человек начинает грезить.

Чанга интересует только материальное . Уже опиум для него слишком духовен, к тому же этот наркотик затормаживает либидо. Чанг — этакий Фабий Кунктатор [328]своих вожделений, этакий retardeur раr excellence [329]. Он наверняка уже наметил момент, когда повернется спиной к Утиной хижине. Поскольку размышлял о возможной тревоге не менее основательно, чем я.

— Дружище, если ты попытаешься смыться прежде, чем я позволю, это скорее всего кончится для тебя скверно.

— Откуда такие мысли, Эмануэло, — — — да лучше я приму смерть, разрубленный на тысячу кусков, чем брошу тебя в беде.

О Небеке — в связи с проблемой Утиной хижины — судить проще. Он доставит меньше всего хлопот, если дело дойдет до переворота. Когда я оставлю позицию, он найдет себе пристанище где-нибудь в городе — вернее всего там, где сможет участвовать в грабежах.

Небек ливанец; он учился в Бейруте. Он, как и я, служит на касбе в период студенческих каникул; я достаточно хорошо его знаю, поскольку он работает как востоковед в институте Виго. Еще не имея научного звания и получая скудное жалованье, он подрабатывает на должности стюарда. Из Бейрута периодически приходят векселя на небольшую сумму; Небек женат — или, скорее, был женат.

Виго видит его только в институте, к себе в сад не приглашает: видимо, этот человек ему неприятен. С другой стороны, он ценит знания Небека. В архипелаге истории Небек выбрал для себя такой остров, где еще и сегодня возможны настоящие открытия. Авторитетные ориенталисты — редкость; великих же можно пересчитать по пальцам одной руки. Ориенталистика — колоссальная область; и, как и область гнозиса, требует от человека трудно определимых качеств. Необходима врожденная склонность к таким вещам, она помогает преодолеть филологические барьеры. И тогда открывается неисчерпаемая сокровищница рукописей и старинных печатных листов, где среди теологической рухляди можно найти подлинные жемчужины.

Небек обладает такими задатками. Но он и мне неприятен: хотя бы уже потому, что постоянно добивается доступа к моему луминару, который — наряду с возможностью вести непосредственные наблюдения в ночном баре — является главной приманкой, удерживающей меня на касбе. Я, когда вызываю образы прошлого, нуждаюсь в полной тишине: объект там и мой глаз здесь вступают в тайный брачный союз; присутствие третьего привнесло бы в нашу брачную ночь оттенок непристойности.

Кроме того, сами темы, которыми интересуется Небек, увели бы меня слишком далеко. Он занимается великими ханами — — — Чингисханом, Гаюком, Хубилаем, Бабуром, Тамерланом и прочими. Меня эта сфера увлекает, но, так сказать, лишь на ее периферии — лишь там, где предводительствуемые этими ханами орды вламывались в культурное пространство. То, как они, нахлынув из Великой Монголии, опустошали целые страны и народы и потом снова исчезали, словно дурной сон, носит какой-то стихийный, пульсирующий характер. Может, эти нашествия — как морские приливы и отливы — являются одним из регуляторов жизни на Земле — — — да, но где же управляющая ими Луна? В любом случае историк тут мало что для себя найдет.

Однажды ночью, в саду у Виго, мы заговорили о Небеке, и Виго мне доверительно сказал: «Я, собственно, не знаю, заслуживает ли он звания востоковеда. Он все-таки больше криминалист, изучающий отпечатки ног на песке. А эти следы запечатлелись только в культурном пространстве. Даже на Рейне находят монгольские подковы. То же, что Небек откапывает в монастырях тибетских лам, никакой ценности не имеет. Однако он изучает китайские, персидские, индийские и западноевропейские источники, радуясь некогда полученным нами рубцам от ожогов. Здесь, в Эвмесвиле, человеческая масса неисторична, элита же — мета-исторична, то есть большинство людей ведут вегетативное существование и лишь немногие пытаются осмыслить происходящее, — — — а вот Небек антиисторичен: он почувствует себя хорошо лишь тогда, когда наш город будет охвачен пожаром».