Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль

А у ствола шахты хлопотали люди. Сигнальный молоток ударил четыре раза — в шахту спускали лошадь, а это всегда вызывало волнение, так как иной раз животное, потрясенное ужасом, вынимали из сетки мертвым. Вверху лошадь, опутанная сетью, бешено билась, но почувствовав, что почва ускользает у нее из-под ног, вдруг стихала и неслась вниз не шелохнувшись, уставив в темноту неподвижные, широко открытые глаза. Лошадь, которую спускали в тот день, была слишком крупна и не могла пройти между проводниками, — подвесив ее в сетке под клетью, ей, вероятно, пригнули голову к боку и связали в таком положении. Спуск длился три минуты — из осторожности замедлили ход машины. Люди внизу волновались. Да что там такое! Неужели остановились, и бедная пленница висит во тьме над пропастью? Наконец показалась лошадь, повисшая в каменной неподвижности, с остановившимся безумным взглядом, в котором застыл ужас. Это был молодой жеребец-трехлетка, гнедой масти, по кличке Трубач.

— Осторожней! — кричал дядюшка Мук: на его обязанности лежало принять лошадь. — Давай, давай еще! Погоди, не отвязывай.

Вскоре бедняга Трубач темной глыбой лежал на чугунных плитах. Он все еще не шевелился, до смерти испуганный этой черной бесконечной пропастью, этим глубоким подземельем и гулко отдававшимся грохотом. Его уже начали развязывать, как вдруг Боевая, которую только что отпрягли, подошла, вытягивая шею, собираясь обнюхать товарища, низринувшегося к ней с поверхности земли. Рабочие, обступившие Трубача, посмеиваясь, расширили круг. Ну что пришла? Или уж так хорошо пахнет новая лошадь? Но Боевая, равнодушная к насмешкам, ожила, воодушевилась. Верно, почуяла милый ее сердцу запах свежего воздуха, забытый запах травы, нагретой солнцем. И вдруг она звонко заржала, но в этой веселой музыке как будто слышались и умиленные рыдания. Тут было и ласковое приветствие, и воспоминания о давних днях радости, которыми вдруг повеяло на нее, и скорбь о новом узнике, которого поднимут на землю только мертвым.

— Ну и Боевая! Вот умница! — смеялись рабочие, восторгаясь повадками своей любимицы. — Смотри-ка, с товарищем разговаривает.

Лошадь развязали, но она все не шевелилась, — скованная страхом лежала неподвижно, как будто ее все еще стягивала веревочная сетка. Наконец ее подняли на ноги ударом кнута, и она стояла ошеломленная, дрожащая. Дядюшка Мук увел на конюшню обеих лошадей, товарищей по несчастью.

— А долго ль нам еще ждать? — спросил Маэ.

Но сначала нужно было разгрузить клеть, и к тому же до подъема оставалось еще десять минут. Мало-помалу забои пустели, по всем выработкам шли в обратный путь, углекопы. У клети собралось человек пятьдесят, все промокли и дрожали на сквозняках, грозивших им воспалением легких. Пьерон куда делось елейное выражение его физиономии! — дал затрещину своей дочери Лидии за то, что она ушла из лавы раньше времени. Захарий исподтишка щипал Мукетту, озорства ради, «чтобы разогреться». Но у всех нарастало недовольство: Шеваль и Левак рассказали, что инженер грозился снизить расценок за вагонетку и только тогда оплачивать крепление отдельно; план дирекции был встречен гневными возгласами, — в этом темном подземелье, на глубине в шестьсот метров, забродила закваска возмущения. Уже никто не старался сдерживать голос, люди, перемазанные углем, продрогшие в долгие минуты ожидания, обвиняли Компанию в том, что половину рабочих убивают в шахте, а другую морят голодом. Этьен слушал с волнением.

— А ну живей! Живей! — покрикивал на стволовых штейгер Ришом.

Ему хотелось поскорее начать подъем — он не желал наказывать рабочих за крамольные речи. Однако ропот раздавался все громче, и Ришому пришлось вмешаться. За его спиной углекопы кричали, что не всегда так будет, и в одно прекрасное утро вся эта лавочка полетит ко всем чертям.

— Слушай, ты ведь разумный человек, — сказал он Маэ. — Заставь их замолчать. Надо помнить: с сильным не борись, с богатым не судись, — будь осторожен.

Но хотя Маэ притих и встревожился, ему не понадобилось вмешиваться. Голоса вдруг смолкли: возвращаясь после инспекционного осмотра, из квершлага вышли Негрель и Дансар, оба в поту, как и рабочие.

Повинуясь привычной дисциплине, углекопы расступились, пропуская начальство, и инженер прошел через толпу, не промолвив ни слова. Он сел в одну вагонетку, штейгер — в другую, стволовой дернул веревку пять раз, подавая сигнал о подъеме «тузов», как называли начальство, и клеть понеслась вверх, провожаемая угрюмым молчанием рабочих.