Джордж Элиот - Сайлес Марнер

Может показаться странным, что Нэнси с ее религиозными убеждениями, выхваченными из узких общественных традиций, отрывков церковного вероучения, недостаточно понятых, и девических суждений, основанных на очень небольшом жизненном опыте, сама пришла к образу мышления, столь родственному мышлению многих благочестивых людей, чьи верования образуют систему, ей совершенно неизвестную. Но это уже не покажется странным, если принять во внимание, что человеческие верования, как и все, что растет само по себе, всегда вырываются за пределы системы.

Годфри, как только решил усыновить ребенка, указал на Эппи, которой было тогда двенадцать лет. Ему и в голову не приходило, что Сайлес скорее согласится расстаться с жизнью, чем с Эппи. Он был уверен, что ткач, желая только добра девочке, которой он посвятил столько хлопот, будет рад, если на ее долю выпадет такое счастье. Она всегда будет от души благодарна Сайлесу, а он будет обеспечен до конца своих дней и щедро вознагражден за все то хорошее, что он сделал для ребенка. Разве не обязаны люди, занимающие более высокое положение, снимать заботу с людей, несравненно более бедных? Годфри Кессу, по причинам, известным ему одному, это казалось совершенно естественным, и, впадая в обычную ошибку, он вообразил, что осуществить его желание будет легко, раз у него есть на это свои личные мотивы. Конечно, он просто не понимал истинного отношения Сайлеса к Эппи, но следует помнить, что те впечатления, которые Годфри мог вынести, сталкиваясь с трудовым людом в тех краях, наводили его на мысль, что тонкость чувств редко уживается с мозолистыми ладонями и скудными средствами, а проникнуть в те исключительные события, которые произошли в жизни ткача, он не имел случая, да и не пытался. Только по незнанию и непониманию истинного положения вещей мог Годфри сознательно лелеять такой бессердечный замысел. Вообще же его природная доброта давно взяла верх над разнузданными желаниями, и похвала Нэнси была основана не только на ослеплении любящей жены.

«Я была права, — говорила она себе, припоминая их споры. — Я чувствую, что была права, ответив ему отказом, хотя один бог знает, как это было мне больно и тяжело. А как великодушно отнесся к моему отказу Годфри! Другой на его месте очень рассердился бы за такое сопротивление его желаниям и мог бы даже воскликнуть, что ему не повезло с женитьбой. Но Годфри ни разу не проронил жестокого слова. Он только не умеет скрывать свои чувства; я знаю, все кажется ему таким бесцельным, даже имение. А насколько по-другому все было бы для него, если бы он, проводя время на своих полях, знал, что у него подрастают дети, ради которых он хлопочет. Но я не должна роптать: кто знает, быть может, если бы он женился на другой и у нее родились дети, она причинила бы ему другие огорчения?»

Эта возможность служила главным утешением Нэнси, и, чтобы усилить его, она старалась окружить мужа такой нежностью, на какую была бы неспособна никакая другая жена. Только в одном желании она отказала ему, и Годфри ценил ее усилия и не винил ее за упрямство. Нельзя было прожить с ней пятнадцать лет и не понять, что глубокая приверженность ко всему справедливому и искренность, чистая как утренняя роса, были главными чертами ее характера. И в самом деле, Годфри чувствовал это так сильно, что, сознавая собственную нерешительность и неспособность встречать трудности лицом к лицу, — свойства, порождавшие подчас криводушие и фальшь, — всегда испытывал какое-то благоговение перед этой благородной женщиной, стремившейся угадывать по глазам его желания. Он считал невозможным рассказать ей правду про Эппи. Она никогда не победит в себе того возмущения, которое вызовет в ней история его первого брака, если рассказать ее теперь, после того как он так долго ее скрывал. Ребенок тоже, думал он, будет ей неприятен. Самый вид его будет причинять ей страдание. Этот удар, нанесенный гордости Нэнси, при ее неведении мирского зла может оказаться гибельным для такого хрупкого существа. Раз уж он женился на ней, нося в сердце такую тайну, он должен хранить ее до конца. Как бы горько ему ни было, он никогда не решится на то, что вызовет непоправимый разлад между ним и так давно любимой женой.

Однако почему же он не мог примириться с отсутствием детей у очага, украшением которого была такая жена? Почему же его разум не раз возвращался к этим мыслям, словно здесь была единственная причина, делавшая его жизнь не вполне счастливой? По-видимому, так бывает со всеми мужчинами и женщинами, если они достигают зрелого возраста без ясного понимания того, что вся жизнь не может быть безоблачно счастливой. В пасмурные минуты смутная неудовлетворенность ищет породившую ее причину и находит ее в том, что человеку не хватает какого-то одного, еще не испытанного, блага. Сидя у очага, у которого не резвятся дети, неудовлетворенный человек с завистью думает об отцах, возвращение которых домой приветствуют юные голоса. Но за столом, где одна над другой возвышаются детские головки, напоминая растения в питомнике, он видит за ними лишь постоянную заботу и приходит к выводу, что чувство, заставляющее мужчин жертвовать свободой и искать брачных уз, не что иное, как временное помешательство.