Джордж Элиот - Сайлес Марнер

— Кто это сказал? — резко спросил Марнер. — Разве меня заставят отнести ее?

— Но вы же не захотите оставить ее у себя, не так ли? Вы человек одинокий и…

— Она останется у меня, пока кто-нибудь не докажет свои права на нее, — ответил Марнер. — Ее мать умерла, а отца у нее, наверно, нет. Она одна на свете, и я тоже один на свете. Мои деньги исчезли, я не знаю куда, теперь явилась она, я не знаю откуда. Я ничего не знаю. Совсем запутался.

— Бедная крошка, — сказал Годфри. — Позвольте мне помочь вам купить что-нибудь, чтобы ее одеть.

Опустив руку в карман, он нашел там полгинеи и, сунув монету в руку Сайлеса, выбежал из хижины, чтобы догнать мистера Кимбла.

— Оказывается, это не та женщина, которую я видел, — сказал Годфри, когда поравнялся с Кимблом. — А девочка прехорошенькая! Старик как будто собирается оставить ее у себя. Удивительно, как такой скряга на это решился. Я дал ему немного денег для нее. Мне кажется, приходское управление не будет особенно претендовать на ребенка и ссориться с Марнером.

— Конечно, нет. Но было время, когда и я поспорил бы с ним из-за этого ребенка. Сейчас уже поздно. Тетка твоя так отяжелела, что не догнала бы ребенка, если бы ему вздумалось подбежать к огню. Она теперь сидела бы на месте да только хрюкала, как потревоженная свинья. Но какой ты дурак, Годфри, что выбежал из дому в бальных туфлях и тонких чулках! Ведь ты один из главных кавалеров на балу, да еще в твоем же доме! Что ты хочешь доказать этими глупостями, мой милый? Быть может, мисс Нэнси была очень жестока, и ты решил досадить ей, испортив собственные туфли?

— Сегодня у меня одни неприятности. Я устал до смерти от всего этого прыганья, ухаживания и суеты из-за матросского танца. А мне еще предстояло танцевать с одной из мисс Ганн, — сказал Годфри, радуясь тому, что дядюшка сам подсказал ему отговорку.

Уклончивость и даже невинная ложь, которые так же тягостны человеку, честолюбиво считающему себя кристально чистым, как тягостен большому актеру плохой грим, — хотя никто, кроме него самого, этого не замечает, — становятся легки, словно отделка на платье, с той минуты, когда и поступки начинают пропитываться ложью.

Годфри снова появился в белой гостиной в сухой обуви и, скажем правду, с чувством облегчения и радости, которые были слишком сильны для того, чтобы с ними могли бороться тяжелые мысли. Ибо теперь он мог без риска, как только представится возможность, говорить Нэнси Лемметер самые нежные слова, обещать ей и самому себе всегда быть таким, каким ей хотелось бы его видеть. Он мог не опасаться, что его мертвую жену опознают: в те дни никто не занимался кропотливыми расследованиями и подобные происшествия не предавались широкой огласке. Что же касается записи их брака — это старое дело. Оно похоронено в давно перевернутых страницах церковной книги и никого не интересует. Только Данси, если бы он вернулся, мог выдать Годфри, но молчание Данси можно было купить.

Когда обстоятельства складываются для человека гораздо лучше, чем он с ужасом ожидал, разве это не доказывает, что его поведение было не таким уж глупым и плохим, как могло казаться? Когда с нами обходятся хорошо, мы, естественно, начинаем думать, что не такие уж мы плохие и что будет только справедливо, если мы тоже не станем себя обижать и портить свое будущее. Какая будет польза, если он признается Нэнси Лемметер в прошлых грехах и откажется от своего счастья?.. Да и ее счастья! Ибо он был почти уверен, что и она его любит. Что же касается девочки, он будет следить за тем, чтобы о ней заботились. Он ее никогда не забудет! Он будет делать для нее все, что в его силах, только не может признать ее. Может быть, она будет не менее счастлива в жизни и не признанная отцом, потому что, во-первых, никто не знает, что ждет нас в будущем, а во-вторых… — нужна ли еще другая причина? — потому, что ее отец будет гораздо счастливее, не признав ребенка.

В ту же неделю в Рейвлоу состоялись похороны нищенки, а в Кенч-ярде, в Батерли, стало известно, что темноволосая женщина со светлокудрым ребенком, которая недавно там поселилась, куда-то исчезла. Вот и все, чем было отмечено исчезновение Молли с глаз людских. Но эта никем не оплаканная смерть, для большинства оставшаяся чем-то столь же незначительным, как падение летом листка с дерева, глубоко повлияла на судьбы некоторых людей, которых мы уже знаем, и до конца дней определила их радости и горести.

Решение Сайлеса Марнера оставить у себя «ребенка нищенки» вызвало в деревне бесконечные разговоры и не меньшее удивление, нежели кража его денег. Более мягкое отношение к нему началось со дня его несчастья. Смесь подозрительности и неприязни, перешедшая в презрительную жалость к этому одинокому и душевнобольному человеку, теперь сменилась еще более деятельным участием, особенно со стороны женщин. Образцовые матери, знавшие, как трудно вырастить детей «целыми и невредимыми», и матери нерадивые, знавшие, как бывает неприятно, когда шаловливые дети, еще не твердые на ногах, мешают сидеть сложа руки, одинаково недоумевали, как одинокий мужчина справится, имея на руках двухлетнего ребенка. Как те, так и другие были одинаково щедры на советы: образцовые матери наставляли его в том, что ему следует делать, а матери нерадивые старались объяснить ему, чего ему делать не следует.