Джордж Элиот - Сайлес Марнер

Характерно, что Годфри просто не понимает этого решения Эппи. Для него притягательная сила денег так же бесспорна, как права родного отца. Он оскорблен в своих лучших чувствах — он считал, что приносит жертву, а его жертву не приняли. Более тонкая Нэнси, однако, понимает и почти одобряет Эппи, несмотря на то, что ее муж при этом терпит поражение. Здесь сказочный конец психологически мотивирован, и эта мотивированность позволяет без особой натяжки сочетать реалистические элементы романа с идеализацией в духе альтруистических убеждений автора.

Творческий метод Элиот как раз и характерен этим сочетанием элементов реального и идеального. Однако только в лучших своих романах писательнице удается свести воедино эти противоречивые принципы, так что идеальное подчеркивает низменность реального и дискредитирует изображаемую действительность, хотя рекомендуемый автором выход и является утопическим, сказочным.

В отличие от романтиков Элиот стремилась в своем творчестве совместить прозу современной жизни, неприкрашенную обыденную действительность, и идеальное начало. Ее отрицательные герои живут и действуют на основе обычных для буржуазного общества своекорыстных законов, но ее положительные герои свободны от эгоизма. Чем же определяется их поведение? Здесь Элиот привлекает для объяснения позитивистскую доктрину «служения другим людям», внешне благородную, но утопическую. Эта доктрина, отражавшая идеи «классового мира», уводила писательницу от исследования подлинных исторических и социальных закономерностей. А это, в свою очередь, суживало и обедняло реализм Элиот по сравнению с Диккенсом и Теккереем. Тем не менее в лучших произведениях Элиот ее гуманный демократизм и реалистическое чутье большого мастера позволили писательнице осудить буржуазные отношения, показать их губительное влияние на человека и создать значительные по художественному мастерству произведения литературы.

В те дни, когда в деревенских домах деловито жужжали веретена и даже знатные дамы, разодетые в шелк и кружева, забавлялись игрушечными прялками из полированного дуба, в глухих местностях, расположенных далеко от проезжих дорог или затерянных в горах, можно было встретить каких-то бледных, малорослых людей. Рядом с крепкими сельскими жителями они казались последними потомками вырождающегося племени. Всякий раз, когда в поле, выделяясь черным силуэтом на фоне раннего зимнего заката, появлялся какой-либо из этих странных чужаков, собака пастуха принималась неистово лаять. Впрочем, какая собака не лает, завидев человека с тяжелым заплечным мешком? А эти изможденные люди редко пускались в путь без своей загадочной ноши. И сам пастух, хотя у него были все основания предполагать, что в мешке ничего нет, кроме льняной пряжи или нескольких штук сурового полотна, сотканного из той же пряжи, был уверен, что в ткацком ремесле, как бы полезно оно ни было, без участия дьявола дело не обходится. В те далекие времена необычные и даже просто редко повторяющиеся явления, как приход бродячего торговца или точильщика, легко порождали суеверный страх. Где дом этих скитальцев, откуда они пришли — никто не знал; а как можно судить о человеке, если тебе не довелось встретить кого-нибудь, кто знал бы если не его самого, то хотя бы его отца или мать? Для сельских жителей тех времен мир за пределами их повседневного опыта казался чем-то смутным и загадочным, — их неискушенному разуму странствия этих людей представлялись чем-то таким же непостижимым, как зимняя жизнь ласточек, возвращающихся с наступлением весны. Даже к поселенцу, если он пришел издалека, до конца его дней относились с оттенком недоверия, и никто бы не удивился, если бы после многих лет безупречной жизни он совершил преступление, особенно если этот поселенец слыл человеком образованным или искусным в ремесле. Всякое умение, будь то ловкое владение таким хитрым инструментом, как собственный язык, или иное искусство, неведомое сельским жителям, уже само по себе казалось подозрительным: честные люди, рожденные и воспитанные на глазах у односельчан, обычно не отличались познаниями и широтой ума, во всяком случае их знания не шли дальше умения разбираться в приметах погоды. А способы приобретения быстроты и сноровки в каком-либо деле казались им настолько таинственными, что граничили, в их глазах, с колдовством. Все это объясняет нам, почему бродившие по деревням и селам ткачи, выходцы из города, оставались для своих соседей чужаками и почему у них возникали странные привычки, частые у людей, живущих в одиночестве.