Катулл Мендес - Король-девственник

— Глупый! безумец! сумасшедший! Аббат Глинк, сам не понимает, что говорит. Новый король не будет лучше старого. Что же изменится? Одно лишь имя. Фридрих, как и Иосиф, будет лишь председательствовать в совете министров, делать войскам смотры и, в свободное время, посещать мастерские разных художников. Что же касается, до музыки, то, конечно, он о ней не позаботится, а между тем, музыка — это чисто немецкое искусство. Англия имеет Шекспира, Франция Виктора Гюго, Германия Себастьяна Баха, Бетховена и меня. Без музыки нет славы для Германии, лирическая драма есть высшее и безусловное осуществление нашего национального идеала. Но наши принцы не понимают этого и приказывают приглашать в свои театры лишь французских актеров. Если нам нужны Фиделио, или Флорис и Бланшфлор, то нам преподносят водевили Скриба, и такой порядок вещей неизменен; поэтому-то я опять предпочту вернуться в изгнание, ибо единственный благоразумный монарх это император Бразильский, он поручил мне написать лирическую драму для Сан-Педро-Д\'авкантара, я исполню это и уйду. Это решено. Прощайте. Чем оставаться в Германии, где короли отказывают мне в нескольких миллионах, для постройки театра, я лучше возвращусь во Францию, и если маленький Фридрих пожелает заказать торжественный марш для своей коронации, то предоставлю ему полное право заказать таковой кому-либо из еврейских учеников Мендельсона или Мейербера.

Излив свой гнев и исковеркав свой берет, как сделал бы игравший с клубком ниток котенок, этот разгневанный человек подбросил его на воздух, а сам опрометью кинулся к полуоткрытой служанкой двери. Доктор Пфейфель встрепенулся и, подмигивая глазом, сказал аббату Глинке:

— Ганс Гаммер сегодня в дурном расположении духа.

При приближении Ганса Гаммера, Фридрих отскочил в сторону; несмотря на свое уединение, слава этого человека достигла и его. Как! Он видел перед собой этого странного, причудливого человека, которого превозносили, в тоже время, унижали, боготворили и ненавидели, человека, силой своего гения и своей смелостью вызывавшего то энтузиазм, то зависть в самых флегматических характерах, революционера, восставшего против искусства и уничтожившего все существующие правила, разрушающего ложную славу и нарушающего издавна существующие законы музыки, для того, чтоб создать живую и одухотворенную драму — словом, этого безумца и божество, Ганса Гаммера! С бьющимся сердцем, Фридрих бессознательно пошел за ним по лестнице. Хотелось ли ему видеть его, говорить с ним! Он сам не знал этого, но, если бы, в это время, Ганс Гаммер обернулся, то юный принц убежал бы без оглядки, подобно ребенку, пойманному в шалости.

Достигнув первого этажа, композитор скрылся за дверью, с шумом захлопнувшейся за ним, между тем, как сопровождавшая служанка, указывая Фридриху на дверь соседней комнаты, проговорила:

— Вот ваша комната, сударь.

Фридрих в раздумье сел на кровать, не понимая, что с ним происходило. Что означало внезапно охватившее его волнение? Почему так сильно взволновало его имя Ганса Гаммера? Не отдавая себе ясного отчета в своих ощущениях, он походил на человека, которого разом охватило ничто роковое, от чего будет зависать вся его будущность; он ощущал нечто похожее на смущение юноши, при встрече с женщиной, которую ему суждено любить в продолжении всей жизни. Тишина гостиницы вдруг нарушилась могучими аккордами клавикорды, раздавшимися в комнате, занятой Гансом Гаммером

Фридрих бросился к дверям и с жадностью вслушивался в эти звуки.

Неистовые, нечеловеческие, дикие звуки стремительно сменялись один другим, и, казалось, весь гнев композитора вылился в этой импровизации но мало-помалу грозные звуки, похожие на поток бурных волн стали утихать и заменились более нужными, мелодичными, напоминавшими журчание спокойно текущего ручейка.

Фридрих никогда не ощущал столь сладостного настроения, музыка огненной струей проникала в его жилы, как укрепляющий напиток, возбуждающий нервную и умственную деятельность; он чувствовал какую-то лихорадочную жажду жизни и понял, что был рожден, именно, для этой неведомой жизни, которой он так долго и так безнадежно жаждал.

Одна лишь музыка могла удовлетворить эту душу, питавшую отвращение к действительной жизни.

Живопись и ваяние своими резкими красками и формами изображаются жизнь во всей ее наготе, — должны были быть Фридриху столь же ненавистны, как и самая жизнь. Поэзия воспевает, ее устами говорят, люди, и как бы она ни была возвышенна все-таки, благодаря рельефности изображений и определенности слова, она обрисовывает умственную или физическую красоту. В музыке же нет ничего определенного, она подобна божественному лепету, который не уподобляется человеческому голосу, а всегда стремится к неуловимому и недосягаемому идеалу: она, именно, та возвышенная мечта, которой, не суждено осуществиться на земле. Одним словом, музыка была восторженным и идеальным олицетворением девственной души Фридриха, необъяснимо и упорно стремящейся к несбыточному я неосуществимому. Ганс Гаммер продолжал играть, примешивая к дрожащим звукам разбитого инструмента гостиницы свой отрывистый резкий голос, иногда болезненно поражавши слух, иногда же переходивши в нежную женственную жалобу. Будь Фридрих сколько-нибудь знаком с творениями Ганса Гаммера, он тотчас узнал бы в этой строгой последовательности модуляций наиболее выдающейся мотивы «Рыцаря Клиндора», «Рыцаря Лебедей», «Певцов Эйзенбаха», «Флориса и Бланшфлора» Быть может, этот знаменитый артист в минуты упадка духа — свойственная даже и самым сильным натурам, и который является неизбежным следствием нервного возбуждения, ощущая потребность вернуть угасавшую энергию с помощью творений великих классиков и дочерпнуть новую силу в собственной гениальности.