Блез Сандрар: Принц-потрошитель, или Женомор

Час близок. Мой юный гранд в парадном мундире преклонил колени на молитвенной скамеечке. Он больше не дрожит. Знай молится и молится; я все же признателен ему за то, что он рядом… такой благовоспитанный, взволнованный, верующий, такой чистый (голова у него старательно набриолинена, светлые волосы разделены точно посередке безукоризненным пробором)… я благодарен ему за то, что он не меньше часа потратил на свой туалет, прежде чем явиться сюда… от него пахнет модными духами, ароматом известной фирмы. Это как-никак приятнее, чем напоследок иметь дело с попом или начальником тюрьмы, а то и просто надзирателем… лица палача я не увижу, я вообще ничего не увижу под своим капюшоном…

Спасибо. Жму вашу руку. Обнимаю вас. С бумагами (вы знаете какими) поступайте, как вам угодно.

Прощайте.

Р.

А теперь, поскольку все-таки для лучшего понимания этой книги надобно назвать имя, предположим, что Р. - это… это… предположим, что это РАМОН МУДРИЛЬО.

Блез САНДРАР, Мимозная Лужайка, апрель — ноябрь 1925 г.

Курс медицины я закончил в 1900 году. В августе месяце я оставил Париж, чтобы отправиться в Швейцарию, в Вальдензее, это неподалеку от Берна, там санаторий. Мой друг и учитель, прославленный сифилидолог де Привнутроль, как нельзя более горячо рекомендовал меня доктору Штейну, главному врачу, к которому мне предстояло поступить на службу старшим ассистентом. Сам Штейн и его заведение были в ту пору знамениты. Прямо с факультетской скамьи, пользуясь добротной репутацией, каковую мне снискала в глазах специалистов моя диссертация о химизме недомоганий, связанных с расстройством подсознания, я нетерпеливо жаждал сбросить ярмо ученичества и нанести сокрушительный удар официальной научной доктрине. Все молодые врачи проходят через это.

Стало быть, я специализировался на так называемых «недугах воли», в особенности же на нервных расстройствах, разнообразных тиках, привычках, свойственных каждому живому существу, врожденных иллюзиях, каковые, на мой взгляд, являют собой не что иное, как эманацию свойств нашего сознания. Эта область привлекла меня множеством аспектов, затрагивающих самые животрепещущие вопросы медицины, строгой науки и метафизики, так как требовала сугубой точности наблюдений, терпеливых штудий, предполагала широту кругозора, определенную точку зрения и деликатность подхода, а также последовательность суждений, строгое следование логике, распознавание тончайших оттенков смысла. Она манила размахом и блеском, драгоценными для такого спонтанно восприимчивого и проницательного интеллекта, как мой, к тому же никакая иная область не прельстила бы в такой мере натуру столь честолюбивую и корыстную, ибо здесь я мог преуспеть достаточно быстро и с треском. Сверх того я очень рассчитывал на свой полемический дар и еще… на истерию.

Она, Великая Истерия, была тогда популярна в медицинских кругах. После предварительных разработок, что велись научными школами Монпелье и Сальпетриер, так сказать, лишь определивших, очертивших предмет исследования, некоторые иностранные ученые (особенно австриец Фрейд) вцепились в проблему, расширили ее, углубили, извлекли из чисто экспериментальной, клинической сферы, превратив в своего рода «патафизику» [2] Патафизика — заумная наука, придуманная французским предшественником абсурдистов, писателем А. Жарри. — область социальной, религиозной и творческой патологии, так что речь зашла не столько о том, чтобы проникнуть в климактерическую природу стержневой идеи, спонтанно порождаемой в сфере, наиболее чуждой сознанию, и определить характер одновременной «самораскачки» ощущений, наблюдаемых в подобных случаях, сколько об измышлении чувственной, якобы рациональной символики, сляпанной из разрозненных кусков, врожденных или благоприобретенных ляпсусов сверхсознания, о конструировании некоего подобия ключа — орудия психиатров; такова классификация сновидений, предложенная Фрейдом в его психоаналитических трудах, которую именно доктор Штейн впервые применил на практике в своем столь популярном санатории в Вальдензее.

Собственно, философские аспекты патогенеза меня отнюдь не занимали. По-моему, они никогда не подвергались исследованию в строго научном смысле, иначе говоря, никто ни разу не подходил к ним объективно, чисто интеллектуально, вне морали.

Все авторы, обращавшиеся к этому кругу вопросов, полны предрассудков. Прежде чем отыскать и исследовать причины, порождающие недуг, они рассматривают «болезнь в себе», судят о ней как о состоянии исключительном, вредоносном, перво-наперво предлагая тысячу и один способ бороться с ней, подавить, уничтожить ее, исходя из чего определяют здоровье как «норму», некий стабильный абсолют.