Франсуаза Саган - Поводок

– Да, и все чеки я, разумеется, уже подписал, и они, можно сказать, лежат в сумочке у Лоранс. Да и по какому праву я бы прикарманил себе хоть один сантим после стольких лет заботы с ее стороны? Тут все свои, и вы знаете, скольким я обязан жене. – Ив порыве чувства я благоговейно приложился к руке оцепеневшей Манни.

Но ее похолодевшие пальцы даже не пошевелились. Да и все на секунду застыли от изумления и жалости: нет, решительно, что безвестный, что знаменитый, этот парень все такой же кретин.

– Знаю, знаю... может показаться, что это чересчур, – продолжил я игриво. – Все-таки миллион долларов... Даже если Лоранс меня страшно баловала все эти семь лет, все же я ей не обходился в семь миллионов старыми в месяц. Совсем нет! Не будем преувеличивать! Не правда ли, дорогая?

И я тихонько рассмеялся. Наступило всеобщее, почти гнетущее молчание. И, хотя все они произвели в уме те же расчеты, мое замечание показалось им верхом дурного тона и страшным чудачеством. С каких это пор жиголо расплачивается с любовницей (или женой)? И с каких пор его занимает разница между его остающимися долгами и погашенными? Никто здесь не мог догадываться о моих истинных намерениях!

– Да нет же, нет! Клянусь, совсем не так дорого, – упорствовал я, глядя на Лоранс гордым и даже исполненным мудрости взглядом; она стоически, с вымученной улыбкой на лице, переносила эту сцену.

– Конечно, нет, – подтвердила она тихо, не глядя на меня.

Задумывалась ли она вообще над этим? Или только лишь Одиль пораскинула умом над цифирками, определявшими жизнь в нашем нежном гнездышке на бульваре Распай?

– Но это еще не все! «Ливни»!.. Ну, вы знаете эту мелодию из фильма «Ливни»... Надеюсь, вы ее слышали?

– Безусловно! Безусловно! – внезапно проснулся академик и начал гипнотизировать меня из-за стекол своих очков.

– Так вот, «Ливни» – вам я это могу сказать – наполовину написаны Лоранс!

Вновь наступило молчание. Лоранс взмахнула рукой.

– Нет, – выдохнула она, – нет!.. Но я заговорил громче:

– Как же нет?! Я искал за фортепиано, пробовал то-се... У меня только и было, что первых две ноты, почти аккорд: до-ре, до-ре... Зашла Лоранс и тут же напела продолжение: фа-си-ля-соль-ля-до-ре... Нет, кажется, я ошибаюсь: ля-до-фа-ре? (Я не так уж разбираюсь в сольфеджио, как уверяет Лоранс...) Нет, без нее не было бы ни «Ливней», ни музыки к фильму, ни долларов!

Баланс все еще смотрел на меня недоверчиво, и я подытожил:

– Угадайте, какой подарок Лоранс мне сделала на наши, ну теперь на свои деньги? Колоссальный «Стейнвей»! Я мечтал о таком всю жизнь!

И, остановившись на этом, я окинул всех торжествующим взглядом, на который откликнулся лишь один Филибер. Вздохнув, я принялся за ванильные сливки; я всегда их обожал и был доволен, что Манни об этом вспомнила. Я поблагодарил ее за особое для меня угощение. Она как-то замедленно кивнула головой, скорее, не обрадованная, а раздосадованная моими комплиментами, быстро поднялась, дав сигнал после затянувшейся тишины к оживленному общему разговору. Так что в полной мере насладиться своим десертом мне не удалось.

По дороге домой, чтобы нарушить молчание, я машинально включил в машине радио. Дело все кончилось тем, что я выпил батарею коньячных рюмочек на пару с мужем одной из моих бывших любовниц, как оказалось, славным малым и для делового человека очень симпатичным. И что это его жене взбрело в голову наставить ему рога со мной?.. Во всяком случае, мы решили встретиться и после целого ряда благонамеренных и туманных проектов о совместных занятиях спортом договорились сыграть партию больших шахмат в баре Мадлен. Что ж, на этом вечере я прошел через целый ряд самых разнообразных эмоциональных состояний: от эстетического удовольствия и артистического тщеславия до эротического наслаждения и маленького комедиантства; почувствовать себя смешным и выставить других в смешном свете – в этом есть своя особая и немалая прелесть. Теперь же, ко всему прочему, я пожинал сладкие плоды мужского уважения.

Достаточно было взглянуть на профиль Лоранс, чтобы понять, что вечер для нее сложился не так удачно, как для меня. Вот я и включил радио – но после хорошего джаза пошли блистательные импровизации саксофона на тему все тех же «Ливней». Вдруг я почувствовал себя гордо: моя музыка многообразна, тонка – настоящая чистая музыка; она как бы развивается из самой себя, и при этом ее нельзя назвать простой; и я уже досадовал на себя, что так легко приписал ее авторство другому. Но даже если ее плоды теперь достались другим, она все равно оставалась моей, и это было единственным моим достоянием: она вышла из моих сновидений, памяти, из моей музыкальной фантазии. И никто не мог тут ничего изменить. Только в этот вечер ее появление в эфире выглядело так, словно я подстроил для Лоранс провокацию (как будто я в ответе за музыкальные программы). Кориолан, должно быть, не меньше чем Лоранс поминал меня лихом, когда между объявлениями о результатах первого и второго забега по радио крутили мои «Ливни», так что благожелательной клаки вокруг меня как-то не наблюдалось.