Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы

По мере своего приближения к вилле, где укрылся неприятель и куда его принудили отправиться самыми крайними средствами, аналогичными беспощадным ударам дубины, он все более и более страдал от тяжести совершенного над ним насилия и негодовал против несправедливости подобного поступка. Ему казалось, что он является жертвой жестоких, неумолимых палачей, наслаждающихся его мучениями, а приходившие на память фразы матери в день похорон, во время его слез, после разговора у окна, казались какой-то насмешкой, еще более обострявшей эти мучения. «Нет, Джорджио, нет! Не надо так огорчаться, не надо так горячо принимать к сердцу… Я не хочу, чтоб ты страдал! Я должна была молчать, ни слова не говорить тебе! Не плачь, умоляю тебя! Я не могу видеть твоих слез!» А вместе с тем, начиная с этого дня, его провели по всем стадиям мучений! Эпизод этот прошел бесследно, ничего не изменив в отношениях к нему его матери. Все последующие дни она находилась в непрерывном раздражении, в непрерывной ярости: она по-прежнему заставляла его выслушивать бесконечный ряд старых и новых обвинений, пополняя их самыми отвратительными подробностями, ей как будто непременно хотелось, чтобы ни одна черточка, проведенная страданием на ее лице, не укрылась от сына, она как будто говорила: «Взгляни, как потускнели от слез мои глаза, как глубоки мои морщины, какая седина на висках! Жаль, что я не могу показать тебе мое израненное сердце!» Значит, его жгучие слезы только на одно мгновение растрогали материнское сердце. Оно не подсказало ей сострадания к сыну, и она продолжала ежедневно подвергать его ненужным пыткам! «О! Как редко встречаются люди, умеющие страдать молча и покоряться судьбе с улыбкой на устах!» Перспектива бурных объяснений с отцом и требуемого от него решительного поступка приводили Джорджио в отчаяние, и он доходил до того, что сердился на мать даже за ее неумение оставаться изящной среди скорби.

По мере того как (он шел, он нарочно не взял экипажа, отчасти с целью отдалить время, отчасти чтобы всегда иметь возможность вернуться или умышленно сбиться с пути) — по мере того как он шел, в душе его рос непобедимый ужас, заслоняя все другие ощущения, все другие мысли. Фантазия рисовала образ отца с яркостью действительности. Джорджио попытался вообразить себе и предстоящую сцену, и свою роль в ней, приготовить несколько вступительных фраз, причем путался в самых невероятных предположениях, припоминая все стадии своих отношений с отцом, начиная с периода далекого детства. Он думал: «По всей вероятности, я никогда не любил его». И действительно, ни в одном из наиболее ярких эпизодов прошлого не нашлось среди его воспоминаний ни проблеска искренности, нежности или стремления к близости в его отношениях с отцом. Чувством, пронизавшим все воспоминания его детства, являлся исключительно один страх перед отцом, подавляющий все остальное: страх в ожидании розог или брани, завершавшейся побоями. «Нет, никогда я не любил его». Деметрио был его настоящим отцом, единственным близким ему человеком.

И вот он предстал перед ним, этот кроткий, печальный образ с мужественным задумчивым лицом, казавшимся несколько странным благодаря седому завитку среди пряди черных волос, падающей на середину лба.

Образ усопшего, как и всегда, принес с собою мгновенное успокоение и заслонил мучительную действительность. Волнение улеглось, горечь рассеялась, чувство отвращения исчезло, настроение приняло характер беспечной уравновешенности. Чего ему бояться? Зачем так по-детски преувеличивать предстоящую неприятность? И вот он снова почувствовал, что отрывается от действительности, что для него теряют значение обстоятельства текущей жизни, только что наиболее смущавшие душу. Снова загробное влияние дяди создавало для него атмосферу иной жизни, без прошлого и настоящего. Действительность побледнела, свелась к степени преходящего, несущественного. В душе появилась решимость человека, осужденного на неизбежное испытание, в целях несомненно грядущего освобождения…

Это внезапное спокойствие, этот странный отдых, приобретенные таким легким, понятным способом, дали возможность Джорджио любоваться грандиозной картиной дикого пейзажа. Картина производила впечатление торжественности и невозмутимого спокойствия, и в ней он увидел символ своего собственного настроения.

Был полдень. Ясная, прозрачная лазурь сияла над землей, мало-помалу пронизывая светом все формы ее жизни и преображая их в красоту. Разнообразные виды растений, различаемые вблизи, теряли постепенно свои очертания и на горизонте сливались в одно целое, громадное и неясное, дышащее одним ритмичным дыханием. Залитые лучами солнца холмы как бы выступали над поверхностью долины, и она казалась мирным заливом, отражающим небо. На всем протяжении этого залива возвышалась лишь одинокая гора, противопоставляя эфемерному пространству непоколебимую твердыню своих вершин, покрытых снегом и сверкающих на солнце каким-то сказочным блеском.