Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы

— Пустяки, — сказал он.

Неестественно улыбаясь, он подул на ранку, в угоду ребенку, ожидавшему обещанного чуда. Затем, с прежними предосторожностями, снова забинтовал пальчик.

Теперь ему вспомнилась его странная тревога на лестнице, выгнанная собака, слова лакея и его собственные расспросы, внушенные суеверным ужасом, все беспричинное смятение, только что пережитое им.

Христина, заметив его смущение, спросила:

— О чем ты задумался?

— Так, ни о чем.

Потом, не сообразив хорошенько, желая заинтересовать чем-нибудь полусонного ребенка, он сказал:

— А знаешь что? Сейчас на лестнице я встретил собаку… — Дитя широко раскрыло глаза.

— Говорят, она приходит каждый день…

— Ах да, — сказала Христина. — Джованни говорил мне.

Но она вдруг умолкла при виде расширенных, испуганных глаз ребенка, готового расплакаться.

— Нет, Лукино, нет, нет, этого не было! — вскричала она, схватив ребенка с колен Джорджио и сжимая его в своих объятиях. — Нет, это неправда. Дядя пошутил.

— Конечно, конечно, пошутил! — повторял Джорджио, поднявшись с места, взволнованный этими слезами, так не похожими на детские слезы, казалось, они уносили с собой жизнь этого несчастного создания.

— Ну перестань, перестань, — говорила мать ласковым голосом, — теперь Лукино пойдет спать.

Она направилась в соседнюю комнату с плачущим ребенком на руках.

— Пойдем и ты с нами, Джорджио!

Джорджио стал смотреть, как Христина укладывала ребенка, она раздевала его медленно, с бесконечными предосторожностями, как будто боясь причинить ему повреждение, с каждым движением ее рук постепенно обнажалась худоба этого крошечного тельца, являвшего все признаки неизлечимого рахита. Шея была длинная, изогнутая, будто стебель увядшего цветка, грудная клетка, ребра, лопатки выступали под кожей, образуя глубокие впадины, где сгущались тени, еще более подчеркивая общую худобу.

Благодаря узловатым выпуклостям колен ноги казались кривыми, несколько вздутый живот делал еще более заметной остроту бедер. Когда ребенок поднял ручки, чтобы помочь матери сменить ему рубашку, сердце Джорджио болезненно сжалось: он увидел, какое громадное усилие затрачивали при таком обычном движении эти хрупкие детские плечики, как боролось с леденящим дыханием смерти это тельце, заключавшее в себе такую слабую искорку жизни.

— Поцелуй его, — сказала Христина Джорджио и поднесла к нему ребенка, перед тем как уложить его в постель. Потом она, взяв его ручку, на которой была повязка, подняла ее ко лбу, опустила на грудь, сделала ею движение с левого плеча на правое в знак крестного знамения, наконец сложила обе ручки вместе и проговорила:

— Amen.

Во всей этой процедуре было что-то зловеще-торжественное. Ребенок в своем длинном белом балахоне напоминал покойника.

— Спи спокойно, мое сокровище. Мы посидим около тебя.

Брат и сестра, еще раз сближенные общим чувством грусти, сидели по сторонам изголовья. Оба примолкли. В комнате стоял запах лекарств от пузырьков, расставленных на ночном столике у кровати. Одна муха, сорвавшись со стены, полетела на огонь лампы и с резким жужжанием уселась на одеяле. Среди тишины раздался треск мебели.

— Он засыпает, — шепотом произнес Джорджио.

Оба сосредоточенно наблюдали за спящим ребенком, а перед глазами обоих носился призрак смерти. Какое-то оцепенение постепенно охватывало их, и они невольно погружались в созерцание этого призрака.

Прошло некоторое время.

Вдруг ребенок испустил крик ужаса, широко раскрыл глаза и приподнялся как бы преследуемый страшным видением.

— Мама! Мама!

— Что с тобой, мое сокровище?

— Мама!

— Что с тобой, дорогой мой?

— Прогони ее! Прогони ее!

Диего умышленно не появился за ужином, но не обвинение ли его в смягченной форме прозвучало в словах Камиллы: «С глаз долой и из сердца вон!» А в речах матери — о, как скоро она забыла его слезы после их разговора там, у окна! — разве в речах ее не звучало порой то же самое обвинение?

Джорджио думал не без горечи: «Каждый здесь по-своему осуждает меня. В сущности, никто из них не может простить мне, во-первых, моего отречения от прав старшинства, во-вторых, наследства, полученного от дяди Деметрио. По их мнению, мне следовало поселиться здесь и следить за поведением отца и брата в целях благополучия всей семьи! Они воображают, что при мне не могло бы случиться ничего подобного. Следовательно, всему виновник — я. И вот мое искупление!»