Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

Анатолиа, заметив мой внимательный взгляд, улыбнулась.

— Почему вы так упорно смотрите на наши руки? Вы, может быть, хиромант?

— Да, я хиромант, — отвечал я в шутку.

— Так прочтите нашу судьбу.

— Покажите мне ладонь вашей левой руки.

Она протянула мне ладонь левой руки, и сестры последовали ее примеру. Я наклонился, делая вид, что исследую в каждой ладони линии жизни, судьбы и счастья. Глядя на их прекрасные руки, протянутые, как бы принимающие или предлагающие дар, в то время как молчание вызывало в моей тревожной душе тысячи невыраженных и необъяснимых мыслей, я думал: «Каковы их судьбы? Быть может, железный стилет рока подчинен тем же законам, как и вращение магнитной стрелки? Быть может, все желания, мрачные или ясные, какие я ношу в себе, оказывают свое влияние, и судьбы уже направляются к конечному событию, несущему мне блаженство? Но возможно также, что я игрушка иллюзии, созданной моей гордостью и моей доверчивостью, и что я просто пленник среди пленников…»

Наступившее молчание было так глубоко, что я ужаснулся перед огромностью безгласных вещей, таящихся в нем. Солнце все еще скрывалось за облаками. Вдруг Антонелло вздрогнул, быстро обернулся в сторону дворца, как человек, которого окликнули. Мы все в беспокойстве взглянули на него, он глядел на нас блуждающими глазами. Руки трех сестер опустились.

— Ну что же? — спросила меня Анатолиа с тенью озабоченности на челе. — Что вы прочли?

— Я прочел, — ответил я, — но я не могу открыть.

— Почему? — спросила она, снова улыбаясь. — Вы прочли что-нибудь ужасное?

— Нет, не ужасное, — ответил я, — напротив, радостное.

— Правда?

— Правда.

— Для всех или для одной?

Я поколебался. Ее вопрос задел мою нерешительность и как бы напомнил мне необходимость выбора.

— Не отвечайте! — воскликнула она.

— Для всех, — ответил я.

— И для меня тоже? — задумчиво спросила Массимилла.

— И для вас тоже. Разве вы не идете в монастырь добровольно? И разве вы не уверены, что достигнете, наконец, блаженства, которое вознаграждает за полное отречение?

Я пристально глядел ей в глаза, и лицо ее залила краска, показавшаяся мне почти лиловой на ее бледном лице.

— «Будьте, будьте этим благоухающим цветком, каким вы должны быть, и излейте ваше благоухание в тихом присутствии Господа» — так написала для вас св. Екатерина.

— Вы знаете писание св. Екатерины? — произнесла францисканка с выражением удивления на покрасневшем лице.

— Это моя любимая святая, — прибавил я, радуясь ее удивлению и предвкушая наслаждение взволновать и очаровать эту душу, казавшуюся мне пылкой и неустойчивой. — Я люблю ее за ее багряный вид. В Саду Самопознания она подобна огненной розе.

Невеста Христова взглянула на меня недоверчиво, но желание спросить и выслушать отражалось на ее лице, и уже легкая тень указывала на ее челе складку внимания.

— Книга, которую я читала сегодня утром, — сказала она с легкой дрожью в голосе, как бы делая мне интимное признание, — это был томик ее писем.

— Я заметил, что как добрая францисканка вы кладете закладкой между страницами стебелек травы. Но эта книга требует не такой закладки. Трава сгорает в ней, как в огненном жерле. Вся сущность Всеблагой выражается в ее словах: «Пламя и кровь, соединенные любовью!» Вы их помните?

— О, Массимилла, — прервал, смеясь, Оддо, — ты можешь, отпустить своего духовника. Ты нашла верного руководителя по пути к совершенствованию.

Мы сидели на краю высохшего бассейна, быть может, бывшего садка для рыб, почти полного землей и заросшего сорными травами, среди которых прятались фиалки — очень, многочисленные, судя по силе благоухания. Неподалеку от нас тянулась изгородь буксов, разваливающаяся, с глубокими просветами, из которых при моем входе в парк на меня повеяло тем же ароматом. Через просветы и арки виднелась пустынная аллея с ее изуродованными и пустыми урнами.

— Назначен уже день вашего пострижения? — спросил я Массимиллу.

— Нет, еще не назначен, — отвечала она, — но почти наверное это будет до Пасхи.

— Так значит скоро? Слишком скоро.

Антонелло встал, внезапно взволнованный непреодолимым беспокойством. Мы все обернулись к нему. Он смотрел на Анатолию с неопределенным ужасом в своих бледных глазах. Потом он опять сел. Бесконечное томление проникло в нас, как если бы Антонелло передал нам часть своей тревоги.

— Вчера в этот час мы были в миндалевом поле, — произнес Оддо тоном сожаления о прошедшем удовольствии.