Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

— Считая его, — сказал Оддо.

— А ваши сестры?

— О, бедные создания! — прошептал он голосом, дрожащим от нежности. — Массимилла молится, Виоланта убивает себя духами, которые ей присылает королева. Анатолиа… Анатолиа одна поддерживает в нас жизнь. Она — наша душа, она для нас — все.

— А князь?

— Он сильно постарел, он совсем седой.

— А дон Оттавио?

— Он почти не выходит из своей комнаты. Мы почти забыли звук его голоса.

— А донна Альдоина? — едва не спросил я снова, но удержался и промолчал.

Мы ехали по волнистой дороге Саурго, веяло теплом.

— Какая здесь ранняя весна! — воскликнул я, чувствуя потребность утешить этих двух скорбящих и самого себя. — В феврале вы уже видите первые цветы. Разве это не прекрасно? Вы не умеете наслаждаться благами, какие дарит вам жизнь. Вы превращаете сад в темницу, чтобы мучить самих себя.

— Где цветы? — спросил Антонелло со своей скорбной улыбкой.

Мы все трое искали взглядами цветов на этой почве, рыжей и жесткой, как шкура льва, и, казалось, созданной питать растения бесплодные и искривленные на вид, но богатые пышными плодами.

— Вот они! — воскликнул я с быстрым движением радости, указывая на ряд миндалевых деревьев на холме, имеющем длинную и благородную форму волны.

— Они растут на твоей земле, — сказал Оддо.

Действительно, мы были неподалеку от Ребурсы.

Цепь скал со своими изрезанными, острыми вершинами сворачивала направо, омываемая извилистым Саурго, и постепенно возвышалась до вершины горы Кораче, сверкавшей на солнце, как шлем. Налево от дороги лежало поле, волнистое, как приморский берег, покрытый широкими дюнами, и переходящее дальше в последовательный ряд холмов, рыжеватых и выпуклых, как верблюд в пустыне.

— Смотри, смотри! А там еще цветы! — воскликнул я, заметив второе облако серебристых и легких цветов. — Ты видишь, Антонелло?

Он не столько смотрел на цветы, как на меня, улыбаясь боязливой улыбкой и удивляясь, быть может, детской веселости, которую внезапно возбудил во мне вид первых цветов. Но какой же более радушный прием могла оказать мне земля, так любимая моим отцом? Какое более приятное зрелище празднества могла предложить мне эта суровая страна, испещренная скалами?

— Ах! Если бы Анатолиа, Массимилла и Виоланта были здесь! — воскликнул Оддо, которому передалось мое внезапное оживление. — Ах! Если бы они были здесь.

И в его голосе слышалось сожаление.

— Их надо привести к цветам, — тихо сказал Антонелло.

— Посмотри, сколько их! — продолжал я, предаваясь этому новому удовольствию с тем большим самозабвением, что я уже предчувствовал возможность перелить хоть часть его в эти бедные замкнутые души. — Я счастлив, Оддо, что эти цветы мои.

— Их надо привести к цветам, — тихо повторил Антонелло, словно в забытье.

Мне казалось, что его лихорадочные глаза успокаиваются в созерцании этих чистых образов, а его медленные слова сливали с непорочностью цветов неясные лики трех сестер: «Массимилла молится, Виоланта убивает себя духами, Анатолиа поддерживает в нас жизнь, она — наша душа, она для нас — все».

— Стой! — приказал я кучеру, быстро вставая, охваченный внезапной мыслью, доставившей мне особенную радость. — Сойдем, пойдем в поле. Я хочу, чтобы вы отвезли домой цветущие ветви. Это будет праздником.

Оддо и Антонелло взглянули друг на друга несколько смущенные, улыбающиеся, почти оробевшие, как перед неожиданным, необычайным поступком, который одновременно пугает их и наполняет чудным ощущением. Они открыли мне свое страдание, обнаружили свое горе, говорили мне о печальной темнице, из которой они вышли и куда вернутся. И вот на открытой дороге я приглашал их признать и отпраздновать весну — весну, которую они забыли, которую они увидели словно в первый раз после долгих лет и которую они созерцали с смешанным чувством боязни и радости, как чудо.

— Сойдем!

Я больше не чувствовал усталости; напротив, я ощущал в себе обычный избыток жизни и радости, которые вызывают в душе внезапные порывы великодушия. Я отдавал себя этим двум беднякам, я согревал их моим пламенем, напаивал их моим вином. В их взглядах, почти не отрывавшихся от меня, я читал уже подчинение и доверчивость моей воле. Они оба уже принадлежали мне, и я мог беспрепятственно изливать на них мое благоволение и мою власть.

— Чего ты ждешь? Отчего ты не выходишь? — спросил я у Антонелло, который, стоя одной ногой на подножке, казалось, колебался как перед опасностью.