Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

— О, незабвенное, божественное мгновение! — вскричал в экстазе поэт, и его бледное лицо сияло восторгом.

— Мы сидели неподвижно, слившись в одно целое, среди мрака театрального зала. Казалось, кровь застыла во всех жилах. С мистического залива неслась широкая симфония, и звуки ее превращались в лучи солнца, казалось, трава растет, чашечки цветов раскрываются, ветви деревьев покрываются почками, насекомые расправляют свои крылышки… Infantia, как говорил Карпацио! Ах, Стелио, ты сумел повторить эти слова в наше время упадка! Ты сумел внушить нам сожаление к прошлому и веру в будущее Возрождение при помощи искусства, неразрывно связанного с жизнью!

Стелио молчал весь во власти гиганта-варвара, образ которого только что вызвал энтузиазм Бальтазара Стампа, противопоставил его пламенному певцу Орфея и Ариадны. Нечто вроде досады и глухой неприязни испытывал он по отношению к гениальному немцу, достигшему славы мирового гения. Развернув этот гений, воплотив свою мечту, облекшись победоносной красотой, он воцарился над людьми и природой. Он поставил себе целью превзойти самого себя, и теперь на Баварском холме возвышается храм его Бога.

— Одно искусство приведет людей к единению, — сказал Даниеле Глауро. — Почтим же поэта, провозгласившего эту вечную Истину. Его театр-храм, хотя и построенный из дерева и кирпича, полон священного значения. Сама религия воплотилась там в художественные произведения. Драма превратилась в обряд.

— Слава Вагнеру, — сказал Антонио делла Белло. — Если же сдержит обещание тот, кто сегодня своим вещим словом указал толпе на таинственный корабль, несущийся к нам, то мы призовем на помощь душу великого человека, говорившего с нами в пении Донателлы Арвале. Закладывая первый камень своего театра-храма, певец Зигфрида посвятил его надежде и грядущей славе Германии. Театр Аполлона, воздвигающийся на нашем Яникуле, куда некогда слетались вещие орлы, должен служить воплощением нашей национальной идеи, руководителем которой явился его гений. Докажем же, что в наших жилах течет латинская кровь и что мы являемся представителями избранной нации!

Стелио молчал, в нем бушевала какая-то темная сила, похожая на подземную энергию, разрывающую, преображающую почву, создающую новые хребты гор, новые бездны. Все элементы его рушились, растворялись в этом хаосе, и снова множились. Видения, величественные и страшные, проносились перед его внутренним взором, сопровождаемые звуками музыки. Внезапные обобщения сменялись обрывками мыслей, сверкавших как молния во время грозы. То ему слышались пение и крики, несущиеся из двери, то с порывом ветра звучали из отдаления глухие вопли страдания, то чудилась гармония небесного апофеоза.

Но вот с ясностью лихорадочного видения глазам его предстала страна, сожженная солнцем, зловещая страна, населенная образами его трагедии. Он увидел мифический фонтан — единственный источник влаги на раскаленной земле, а над струями фонтана образ юной, погибшей в них девственницы. В чертах Иердиты он узнавал героиню, нашедшую успокоение в Красоте. Но вот иссохшая равнина Ариадны превратилась в пламя, фонтан Персея — в стремительный поток.

Огонь и вода, две стихии, проникали во все, уничтожали, разливались, блуждали, боролись, торжествовали, приобрели способность выражения, заговорили языком своей души, раскрывая свою сущность, рассказывая бесконечные легенды Вечности. Симфония изображала драму двух Великих Душ на сцене Вселенной, трогательную борьбу двух Стихий, двух космических Сил, подобную той, что представлял себе пастырь Ария, созерцая мир своими чистыми глазами с высоты горных вершин. Но вдруг среди таинственной музыки сфер из самых глубоких недр симфонии раздался звук человеческого голоса и понесся к небесным вершинам.

Чудо Бетховена повторялось. Крылатая песня-гимн лилась из недр оркестра, свободная и могучая, заявляя о радостях и скорби Человечества. То не был хор девятой симфонии, то был голос одинокой мощной души, взявшей на себя посредничество между небом и землей. «Ее голос, ее голос!.. Она исчезла. Ее голос, казалось, всколыхнул сердце мира, она скрылась в заоблачных сферах», — говорил себе поэт, и перед глазами его снова промелькнула хрустальная статуя фонтана, из уст которой била звучная струя. «Я буду искать тебя, я найду тебя, я овладею твоей тайной. Я заставлю тебя петь гимны на крыльях моей музыки». Чуждый нечистых желаний, как святыню, созерцал он девственную белизну ее тела. Он прислушивался к звукам бессмертного голоса, раздающегося из недр оркестра и поющего о вечной Истине, которой проникнуто все мимолетное, все преходящее. Гимн проливал свет над жизнью. И вот, как бы желая возвратить к действительности Душу, унесшуюся в заоблачные сферы, появилась фигура танцовщицы. Заключенная в рамку параллелограмма сцены, как бы в границы строф, освободившись на мгновение от печального закона тяготения, безмолвная танцовщица изображала огонь, вихрь, падающие звезды. Танагра, краса Сиракуз, вся из крылышек, как цветок из лепестков!