Джозеф Конрад: Морские повести и рассказы

Благосклонный читатель поймет теперь, почему, придерживаясь такого взгляда на свои короткие произведения, я было отшатнулся от мысли о том, чтобы сдвинуть хоть один из моих рассказов с предназначенного ему места в той группе, к которой он с самого начала принадлежал, тем более что группировка эта никогда не была результатом какого-то заранее намеченного плана. Просто так «само собой выходило». А то, что «выходит само собой» в работе писателя, всегда кажется очень важным и ценным, потому что оно берет свое начало в более глубинных источниках, чем, скажем, логика продуманной теории или уроки, извлеченные из проанализированной практики. И не следует оспаривать эту точку зрения художника, для которого самовыражение должно быть, как подсказывает само это слово, главной целью, если только не единственным смыслом существования. Разумеется, он будет отстаивать до конца все черты и особенности, характеризующие его творческую работу, потому что все они — обдуманные или неожиданные для него самого — отражают присущий ему способ самовыражения.

Я подозреваю, что бывают моменты, когда самым драгоценным для писателя в его работе — даже если он человек действия — представляется именно этот таинственный ход вещей, приводящий к творческому воплощению задуманного: находки, сделанные потому, что «так само собой вышло» в той смутной области сознания, где и зарождается честный успех или почетная неудача писателя. Но бывают и другие моменты, когда идеализм (ибо идеализм — практичен и трезв и враг всего, что «само собой выходит» и тому подобных загадочных явлений) подсказывает вам совсем другую, более определенную и точную оценку ваших достижений — каковы бы они ни были. Вероятно, именно в такой момент и прибыло ко мне предложение опубликовать сборник моих рассказов, сделанное моим давнишним другом и издателем мистером Е.Ф. Дабльдеем, — который является идеалистом и который не потерпел бы, чтобы в его деле хоть что-нибудь происходило «само собой». Дело его, на мой взгляд, заключается главным образом в посредничестве между мечтаниями некоторых людей и бодрствующим разумом остальной части человечества. Определенное таким образом, занятие это представляется фантастически странным, но мистер Дабльдей всегда подходит к делу чрезвычайно практично. И поэтому я привык слепо доверять всем его заключениям. Да и по другим причинам, более глубокого, личного свойства, не имеющим ничего общего с деловыми вопросами, слово его всегда значит для меня очень много. Но, чтобы примирить собственный мой идеализм с мыслью об удалении моих рассказов из их естественного окружения, из той общей атмосферы, в которой они первоначально возникли, надо было найти определенный принцип отбора. Единственным принципом, показавшимся мне в какой-то мере приемлемым, был принцип классификации рассказов по темам; при всех его невыгодах, он по крайней мере обладает тем преимуществом, что не подвержен заражению иллюзиями. Но вскоре я увидел, что писателю, поставившему перед собой ясную цель правдиво выражать самые свои глубокие, исполненные сострадания чувства, не поступаясь верой в людей и мир — то есть и «обманчивые видения», горестные и забавные, о которых говорят философы и которые живут уже столько веков, торжественно совершая свой путь к Концу Света (а он будет, несомненно, самым обманчивым из всех видений), — принцип этот совсем не так легко применить, как показалось мне на первый взгляд. Хотя меня часто называют писателем моря, я всегда считал, что у меня нет резко выраженного тяготения к этой или какой-нибудь другой теме. Верно, что в море я нашел подлинный смысл своего существования задолго до того, как захотел написать хоть одну строку, или почувствовал самую смутную потребность в самовыражении посредством печатного слова. Жизнь моря стала моей жизнью. Она была личным моим достоянием, которое полностью насыщало меня. Когда же сны мои изменили свой характер (Кальдерон сказал: «жизнь есть сон»), прошлое в силу самой природы моей профессии стало одним из источников того, что я могу назвать, за отсутствием лучшего слова, вдохновением, — т. е. внутренней силой, движущей моим пером. Я прибавил бы: «На счастье или несчастье», — если бы слова эти не звучали страшной неблагодарностью после стольких доказательств симпатии со стороны читающей публики, к которой я адресую это мое предисловие.

В действительности, если вести счет на страницы, я написал о море очень немного. Море было местом действия, но очень редко — целью в моей литературной работе. Слишком поздно теперь, после стольких лет, пытаться скрыть правду; поэтому признаюсь, что когда я лишь запускал первые бумажные кораблики в дни моего писательского детства, целью моей была стихия столь же беспокойная, изменчивая и опасная, как море и даже еще более огромная — ненасытный океан человеческой жизни. Я надеюсь, что это пышное выражение будет принято с той снисходительной улыбкой, которой встречаются обычно высокие устремления исполненных благих намерений новичков. Много времени утекло с тех пор, и я могу уверить своих читателей, что никогда еще не ощущал так глубоко своего скромного места, как сегодня, подбирая вот эти слова, и что сегодня я вижу яснее, чем когда-либо, что все это были всего лишь бумажные кораблики, нагруженные мечтами взрослого ребенка и простодушно отправленные в то грозное море, которое, в отличие от честных соленых вод моей юности, не знает надежд на новые горизонты, а лежит в замкнутом кругу Вечной Тени.