Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

Вана встала с помертвевшим лицом и сказала:

— Здесь такой воздух, что можно задохнуться. Открой окно, Симонетта!

Самый сильный запах шел от веток белой сирени. Когда открыли окно, яснее стало видно весеннее небо, зеленое, как аквамарин, и усеянное розовыми хлопьями.

— Вернулись ласточки! — закричала Симонетта.

— Где? Где?

— Ты их видишь?

— Их пролетела целая стая.

Все подбежали, чувствуя, как весна трепещет в их сердцах. Они перегнулись через подоконник, задевая друг друга полями и перьями шляп.

— Я ничего не вижу.

В воздухе было влажно и томно. Чувствовалось, как пышет жаром от раскрасневшихся щек. Чувствовалось через юбку прикосновение ноги соседки.

— Новолуние! — закричала Ориетта Малиспини, как будто открыла чудо. — И с левой стороны! Удача для всех!

— Где? Где?

Тонкий серп едва можно было заметить на зеленоватом небе, такой он был тонкий, словно половина браслета.

— Вот ласточки! — закричала Симонетта. — Они опять летят. Смотрите!

Тут и у Ваны прокатилась по телу волна жизни, и она приблизилась к их свежим, здоровым телам своим худощавым телом с его костями, в которых весь костный мозг перегорел, и она была похожа на связку валежника, попавшую между цветущих ветвей миндаля.

— Я вижу их, вижу, — сказала Адимара.

— Я вижу их, — сказала Новелла.

Ласточки несли им весть из-за моря, весточку от какого-нибудь принца из далекой страны, несли новый род веселья или жажды жизни. Но для Ваны это были стрелы, вонзавшиеся в рану и сейчас же вынимаемые из нее; они вносили новое раздражение в ее муки. Для нее они прилетали не из-за моря, но из мантуанских болот, из гипсовых ломок Вольтерры, они были порождением ее лихорадки, ее отвратительного бреда. Никакая мелодия не могла бы так сильно потрясти ее, как этот мимолетный крик, из прошлого приносились события ее жизни и обрушивались над ней, как огромные лавины. Она была та же самая, что тогда в мантуанском дворце, когда она стояла, опершись головой о деревянные инкрустации, и чувствовала, как ласточки стрелами пронизывали ей виски и уносились в небо, которое принимало вергилиевскую бледность. «О, ласточка, сестра моя ласточка, как это твое сердце может так переполняться весной! Твое сердце легко, как только что раскрывшийся лист, а мое сидит в груди, как сгоревший уголь… Куда ты летишь, я туда не пойду за тобой. Помни лишь ты про меня, я ж не забуду тебя…» Ей возвращались на память слова поэта.

И как будто вместе с ласточками прилетело какое-то веяние далекой жизни; Ориетта обняла ее за талию и, прижавшись к ней своими фиалками, стала умолять ее:

— Ванина, Ванина, почему бы тебе не спеть нам песенку, пока мы еще не разошлись?

— О да, спой нам, спой!

И обступили ее со всех сторон, но она отрицательно качала головой.

— Одну только вещицу!

— Одну коротенькую-прекоротенькую!

— Тебе будет аккомпанировать Новелла.

— Почему твой брат не пришел?

— Он обещал прийти.

— Принц Альдо загордился.

— Ну, сделай милость, Ванина.

— Одну только вещь.

— Маленькую песню Шумана.

— Frühlingslied, Ванина.

— Frühlingslust, Ванина.

— Frühlingsgruss, Ванина.

— Frühlingsfahrt, Ванина.

— Frühlingsbotschaft, Ванина.

Их руки ласково тормошили ее и тащили к роялю. Все эти девичьи уста — одни, может быть, уже познавшие лобзания, другие еще нет — образовали вокруг нее своего рода литанию, повторяя ее нежное имя рядом со словами варварского наречия. Так как веселья им было не занимать стать, то литания перешла в своеобразный хор, в котором с присвистом выделялся первый слог.

— Frühlingsnacht, Ванина.

Она позволяла упрашивать себя с видом больной и жалеющей себя девочки, отчего смягчились черты ее смуглого лица. Ее вид говорил им: «Держите меня, не отпускайте меня, баюкайте меня, пока моя боль не пройдет, пока я не стану опять такой же свежей, как вы, пока я не стану на вас похожей».

— Новелла, садись.

Теперь они суетились вокруг длинного белого рояля, который был расписан легкими фестонами плюща, перевязанными золотыми лентами. Рылись в нотах, перелистывали песенки.

— Эту.

— Нет, эту.

— Эта более страстная.

— В этой больше грусти.

— Ах, как эта мне нравится!

— Я сегодня не в голосе, — говорила певица, уступая с некоторой томностью; тем временем пальцы Новеллы пробежали по клавишам, связывая ноты с тем же изяществом, с каким она обыкновенно дотрагивалась до себя.

— Пой вполголоса.

Все замолчали, и легкая дрожь пробежала по ним, когда она приняла знакомую им позу, заложила руки за спину, перенесла всю тяжесть тела на правую ногу, выставив немного вперед левую, слегка согнула колено, подняла похудевшее лицо свое, из которого песня должна была вырваться как фонтан, который тем выше бьет, чем уже отверстие. «Ueber’m Garten»…