Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

— Если бы ты проводил меня, я бы пошла сама, — проговорила неожиданно женщина, глядя брату в глаза в трепетном дерзновении.

У Ваны сердце подпрыгнуло. Она лежала на кровати лицом кверху, с полузакрытыми веками, но внимательно прислушивалась ко всему, и усилиями мысли приподнимала огромные тяжести, которые падали на нее обратно.

— Ты с ума сошла, — быстро и резко возразил ей Альдо. — Ты думаешь, что он нуждается в тебе?

— А если я нуждаюсь в нем? — сказала Изабелла тихим и вместе с тем повелительным голосом, который был как замаскированный удар.

Брат ее побледнел. Она же кинула взгляд на постель, на которой лежала белая неподвижная фигура. Любовь закрутилась в ней вихрем, опрокинула все, что лежало на пути, — это ее разожгла безумная ревность к этой великой скорби, что отнимала у нее ее права. Почему Паоло не пришло в голову разыскать ее? Почему он, хоть на минуту, не искал с ней встречи? Почему не подал ей какого-нибудь знака? И почему также он все время молчал про эту дружбу, всегда избегал говорить о своем друге и не предлагал представить его, как будто делал это из непонятного недоверия, из инстинктивной предосторожности против опасности или злоумышления? Может быть, эта дружба была для него дороже любви? И любовь оказалась побежденной силой горя? Может быть, принесенной в жертву братской тени?

Сладострастная жестокость, испытанная ею в Мантуе, снова пролилась по ее жилам. И она вспомнила двусмысленные речи, произнесенные ею в комнате с деревянными картинками на стенах, в золоченом ящике клавесина, когда Вана спросила, какое значение имеет число XXVII; под веками ее зашевелился тот же взгляд, который установил новый срок ожидания и дал согласие на памятное число.

«Завтра, завтра! — мысленно произносила она, вся потрясенная, как будто уже теперь, после таких жестоких промедлений она не хотела больше ждать. — Могла ли бы я заставить его забыть его горе? Он теперь знает, что представляют собой мои уста. Что он будет делать теперь? Уйдет? Сопровождать останки своего друга? Не вернется больше ко мне? Или когда?»

Теперь она любила его всеми силами своей жизни, любила до отчаяния; и от своей любви требовала безграничной силы, силы очарования. «Вы вошли как человек, который открывает дверь и приказывает другому: оставь все и иди за мной — и не сомневается, что его приказание будет исполнено». В памяти ее вставали пламенные речи Паоло, произнесенные на дороге смерти, после безумной езды за телегой, нагруженной бревнами. И она начала рассказывать своему сердцу, ставшему похожим на сердце ребенка: «Вот я подхожу к месту состязаний, подхожу к его сараю, раздвигаю занавески и просовываю голову. Он сидит возле погребального ложа. Он слышит мой приход, смотрит на меня, встает, идет, как лунатик, позволяет взять себя за руку, забывает все, идет за мной в ночи перед зарей».

Брат не ответил ей на последние ее слова и сидел теперь молча. Заслонив ладонью глаза от света, он поглядывал украдкой на сестру, рассматривая ее лицо с его нежной кожей, которое в силу таинственного внутреннего чувства приняло всевозможные оттенки, как какая-нибудь ария с ровным и в то же время меняющимся голосоведением; это лицо — творение души и искусства, в котором одна творческая мысль провела линии подбородка, бровей и щек, а другая стирала рисунок и проводила более нежные изгибы линий, клала более красноречивые тени, делала более смелый рельеф. «Зачем ты наносишь мне раны? Зачем бросаешь мне вызов?» Теперь это лицо казалось лицом самой любви, расстроенным тоской, подобным пламени, которое слабеет под дождем, но не тухнет. То был лик страсти и волшебства; глаза его были полузакрыты, были сверху и снизу прикрыты темными фиалками век, которые не закрывали глаз, ибо сами, казалось, смотрели, подобно тому как в некоторых изображениях распятого опущенные веки, если на них долго смотреть, преображают тень глазниц в пару неизгладимых зрачков. То был лик сладострастия и жестокости с устами, протянувшимися, чтобы вкусить двусмысленную скорбь, подобную тем бледным плодам, которые от прививки наливаются краской. «Зачем ты растравляешь мне рану?»

За последнее время он старался всяческими рассуждениями разрушить уверенность в действительности случившегося дикого поцелуя; он убедил себя, что мог ошибиться; успокоился, но беспрестанно следил за ней. И вот теперь она сама признавалась в своей любви; говорила определеннее, чем говорило ее немое лицо, чем ее неожиданные слова; ломала все преграды; собиралась на какую-то выходку. На память ему пришел его стон, сопровождавший его по лабиринту старого дворца. «Прощай! Прощай!»