Давид Бергельсон - Когда всё кончилось

— Кто тут? Ох, ох… никак Вова?..

Он заговорил, жалуясь на свою старость, на жизнь и близкую смерть. Вова с нетерпением ждал момента, когда останется один, и когда наконец старик зашагал по ступенькам крыльца, он придвинулся ближе к окну. Теперь комната была видна, как на ладони; Вове казалось, что он различает даже запах лекарства, запах болезни и близкой смерти, и ощущает, что в комнате царит какая-то немая, особенная тишина. У столика, на котором горела лампа под голубым абажуром, сидел местный фельдшер, пользовавшийся в городке большой популярностью. Он не спал уже несколько ночей, и лицо его было уныло; он не спускал глаз с кровати больного, освещенной голубым светом затененной колпаком лампы. Раввин Авремл расхаживал на цыпочках по комнате, и тень его передвигалась рядом с ним; вид у него был убитый и сосредоточенный, правое плечо как-то странно торчало, а левое было опущено, и левая рука, свисая, нелепо, словно парализованная, исчезала в рукаве и бессильно моталась из стороны в сторону. На кровати, придвинутой к стене, лежал, по-видимому, в забытьи больной. Голова его была обрита, потому что после отъезда доктора ему ставили пиявки; от этого борода и пейсы казались необычайно густыми и черными на маленьком высохшем лице. Вот медленно, медленно замотал он головой; люди, находившиеся в комнате, подошли поближе. Вова, приподнявшись на цыпочки, видел, как по данному больным знаку помогли ему сесть на кровати; как сняли с него белье и одели его в свежую, ослепительно белую рубаху; вид у него сразу стал просветленный и чистый, словно в вечер Судного дня после целых суток поста. Потом снова осторожно уложили больного на подушки и все пригнулись к нему, ловя его слова. Кто-то принес портрет Миреле и украдкой показал его раввину Авремлу. Раввин сердито замахал руками:

— Не надо… не надо…

Реб Гедалья, кажется, спрашивал о дочери.

Снова окружающие наклонились к нему, напрягая слух. От речей его, по-видимому, болью сжималось сердце. Сестра отошла в сторону и стала всхлипывать, вытирая платком глаза. Вова заметил, что фельдшер шепнул что-то раввину, а реб Авремл, мотнув головою, выбежал из комнаты. Отойдя от окна, поднялся Вова на крылечко: приказчик Гурвицов метался в поисках брички: нужно было ехать в соседнюю деревню за пиявками. Вова схватил приказчика за рукав и потащил его к дому отца:

— Вот вам моя бричка: она готова… Велите кучеру гнать что есть мочи…

Около полуночи под окнами столовой Бурнесов послышался шум и быстрые шаги. Обе девушки, сидевшие за столом, сразу помертвели; одна прижала руки к сердцу; другая метнулась к окну и сквозь двойные стекла различила людей, сновавших по улице в белесоватом сумраке; в ужасе отпрянула она от окошка:

— Ох ты, батюшки, наверное, уже скончался реб Гедалья…

Ребенок, спавший в одежде на кушетке, проснулся и заплакал от испуга; девушкам было так жутко дома одним; Вова, накинув шубу, с бьющимся сердцем, выбежал на улицу. Теперь он уже не крался переулочками; прямо зашагал он по широкой улице; в окнах раввина виднелся еще свет. На базарной площади стояла, сгрудившись, толпа народу и все говорили громко, словно читая «Кидуш-Левоно» [19] «Кидуш-Левоно» — молитва во время новолуния, произносимая вечером на улице. … Раздавались голоса:

— Кто понесет покойника?

— Да погоди ты, успеется!

Весь городок был на ногах. Вереницы людей спешили к дому Гурвицов; со всех концов шли они, и Вова шел с толпой, и заодно с другими протискивался из одной битком набитой комнаты в другую. В переполненной людьми столовой заметил он рослую фигуру отца, который стоял вдали от всех, прислонясь к шкафу, и уныло посасывал свой серебряный мундштук. В самую отдаленную комнату почти нельзя было пробраться; там горело множество свечей; то и дело доносились оттуда рыдания. Вову толкали со всех сторон; кто-то, стоявший позади, указывал на зятя реб Гедальи, только что приехавшего с вокзала. О том, что дальше нельзя идти, Вова вспомнил лишь тогда, когда очутился в комнате, где горело множество свечей и где никто уже его не толкал. Налево от него, возле Гитл и сестры реб Гедальи, стоял только что приехавший зять, склонясь над покойником, а поодаль виднелось перекошенное лицо реб Авремла, странно уставившегося на Вову: Вова должен был убедиться, что раввин был истинным другом покойного Гедальи и теперь, несмотря на почтенный свой сан, не может удержаться от слез.

На рассвете носилки с мертвецом вынесли из дому. Носилки были узки и коротки, словно для ребенка; несшие их торопились, точно избегая людских взоров. Покойника несли раввин, даян, оба резника, зять и еще какой-то простоватый парень, каждую неделю покупавший на мельнице у реб Гедальи по два небольших возка муки. Кто-то подтолкнул Вову к носилкам и отстранил паренька: