Давид Бергельсон - Когда всё кончилось

Богослужение подходило к концу, и в атмосфере молельни чувствовалась усталость. Пар от дыханий осаждался на высоких каменных стенах, и с субботней истомой глядел на молящихся завешенный кивот, а на возвышении все виднелась фигура синагогального служки с сияющим лицом; перед каждой молитвой хлопал он ладонью по столу для водворения вящей тишины.

Богослужение в синагоге кончилось поздно, около часу, и еле живые от голода стали прихожане торопливо расходиться по домам. А потом все в городке жили как бы в праздничном сне, вспоминая гостящих у реб Гедальи родителей жениха и думая о помолвке, которая должна состояться вечером.

Особенно празднично настроены были в эту субботу местные девушки; тепло закутавшись, прогуливались они взад и вперед по длинной улице, куда выходили парадные окна дома реб Гедальи. И только в углу базарной площади стоял угрюмый и как будто всеми покинутый большой дом Авроома-Мойше Бурнеса, с голубыми ставнями. Болью отзывалась здесь каждая веселая песня, распевавшаяся хасидами, собравшимися у реб Гедальи. Никто сюда сегодня не заглядывал, и казалось, какое-то проклятие тяготело над этим домом. Вова Бурнес, разумеется, не приехал домой на субботу и околачивался у себя на хуторе. Но ведь и так всему городу было известно, что он разошелся со своей второй невестой, и хотя сам он утверждает, будто свадьба отложена на конец лета, это говорится только так, для отвода глаз.

В субботу вечером дом реб Гедальи был ярко освещен и переполнен гостями: были здесь все местные и приезжие богатые тузы.

В передней толпились прежние, сильно обедневшие разъездные агенты реб Гедальи; они радовались, что у их бывшего хозяина осталось еще столько друзей, и после появления каждого нового богатого гостя, весело тянулись друг к другу за папироской:

— Ну, что скажешь про этого господина? Тоже, чай, не бедняк… Дай-ка папироску…

Тесно было вокруг овального стола, доходившего до распахнутых дверей освещенной гостиной. На почетном конце, между отцами жениха и невесты сидел с румяным от мороза лицом веселый Нохум Тарабай. Он только что примчался сюда на своих лошадях и теперь, нисколько не стесняясь, рассказывал Якову-Иосифу, что он, Тарабай, реб Гедалье — большой друг, и оттого не мог не приехать на помолвку Миреле, несмотря на субботу. До десяти часов ночи пришлось ему пробыть в пути, да еще в темноте лошади сбились с дороги у самой деревушки, и все же он приехал. А теперь он уже шумел, весело тараторя, ловко подпрыгивая и стараясь приободрить сильно подавленного реб Гедалью:

— Как? Помолвка реб Гедальиной дочки может состояться без Тарабая? Ни в коем случае!

Реб Гедалья еще днем вдруг ужасно как-то приуныл, так что почти даже не понимал того, что ему говорили. Сидя возле будущего свекра Миреле, он за все время не проронил ни слова. Понурясь, думал он о том, что он — человек конченый и что все эти гости приехали теперь не ради него, Гедальи-банкрота, а ради богача Якова-Иосифа, который успел уже скопить полмиллиона и живет себе припеваючи; а тот, весельчак и гордец, отлично это понимает и поэтому даже не удостаивает своего соседа взглядом; и гости из жалости к реб Гедалье тоже оставляют его в покое.

Он даже немного испугался, когда Гитл вдруг подошла к нему и попросила у него ключи. Горбясь, поднялся он со стула, словно в каком-то тумане, и долго ощупывал и обшаривал карманы, ничего не находя.

Миреле видела все это издалека. Сердце ее заныло жгучей жалостью к отцу, и она подошла к нему:

— Вот ключи… Лежат в верхнем кармане.

Его пришибленный вид удручал ее. Она всегда была уверена, что отец ее — сильный человек, что он всегда сумеет сохранить свое достоинство, не растеряться. А теперь перед ней был — впервые в жизни — беспомощный, опустившийся человек. Уныло и как-то смиренно сидела она между Гитл и матерью жениха и слушала, как эта близорукая женщина рассказывала, стараясь по мере сил не злословить, про свою племянницу, которая живет в том же губернском городе и грешит там без мужа. Она начала было рассказывать, как однажды сама встретила Иду в театре в обществе какого-то офицера и вечно таскающегося за ней студента-политехника, но тут же спохватилась и попыталась загладить свой промах:

— Ах, она замечательная женщина — эта Ида. И муж ее Авроом — очень милый человек. У него, кажется, какие-то дела с интендантством, и он целыми месяцами не бывает дома. А дом у них… дом, говорят, уже современный… совсем, совсем свободный…