Август Стриндберг - Полное собрание сочинений. Том 1. Повести. Театр. Драмы

Но вот извозчик заговорил со мной и стал угощать меня историями. Не столько его навязчивость была мне неприятна, ибо он не сознавал её, сколько мне было мучительно прерывать ход своих мыслей и, когда он своими пояснениями об известных проезжающих дамах направлял мои мысли туда, куда я вовсе не хотел, он мне надоел и я попросил его везти меня домой.

Более опечаленный, чем уязвленный этим приказанием, повернул он на перепутье, но в то же самое время нас обогнала пролетка с двумя подлившими дамами весьма подозрительного вида. Извозчик попробовал обогнать их, но, благодаря тесноте, ему это не удалось. Таким образом я был принужден ехать за этой компанией и, когда, в виду массы экипажей, им приходилось останавливаться, должен был останавливаться и я; можно было думать, что я преследовал их. Это неописуемо забавляло дам и даже публику на улице.

Галоп продолжался таким образом до города, когда я наконец остановился у своего подъезда и мне показалось это освобождением от тяжелого сна.

Все же лучше одиночество! — сказал я сам себе; и настоящий мой вечерний выход был единственным в это лето. Одинокий в своей среде должен остерегаться того, чтобы не попасть в дурную.

Я сижу дома и мне спокойно. Я представляю себе, что свободен от житейских бурь; желал бы быть несколько старше, чтобы не поддаваться и житейским соблазнам; думаю, что худшее уже пережито.

Однажды утром, в то время как я сидел за кофе, приходит хозяйская девушка и докладывает:

— Барин, ваш сын был здесь, но я сказала, что вы еще в по стеле.

— Мой сын?

— Да, он так сказал.

— Невозможно! Как он выглядел?

— Высокого роста и… он сказал, что его зовут X и что он опять зайдет.

— Сколько лет ему на вид?

— То был молодой человек лет 17-18-ти.

Я онемел от ужаса, и девушка вышла. Значит еще не кончено. Прошедшее восстало из могилы, а она, казалось, была так хорошо засыпана и уже поросла густой травой. Мой сын уехал в Америку в подобающем обществе девяти лет от роду и, как я полагал, находился при деле, вышел в люди. Но что же случилось? Наверное, какое-нибудь несчастье или даже целый ряд несчастий.

Каково будет свидание? Этот страх в момент узнавания, когда напрасно ищешь хорошо знакомые черты детского лица, черты, которым старался путем воспитания с самой колыбели придать наиболее человечное выражение. Воспитывая своего ребенка, стараешься приложить к делу свои высшие способности, чтобы таким образом вызвать отражение своих лучших свойств на образующемся детском лице, которое любишь, как более совершенное издание своего собственного. Теперь же приходится видеть его обезображенным, ибо подрастающие юноши некрасивы, черты лица у них не пропорциональны, как смешение сверхчеловеческого в ребенке с пробуждающуюся животною жизнью юноши, намеки на страсти и борьбу, страх перед неизвестным, раскаяние в испытанном; и этот постоянный невоздержанный смех надо всем, ненависть ко всему, что тяготело над ними и давило их, ненависть, следовательно, к старшим, к лучше наделенным; недоверие ко всей жизни, которая только что обратила безобидного ребенка в хищника. Мне было это хорошо известно по опыту и я помню, каким отвратительным юношей я был, когда все мысли, против воли, вращались лишь вокруг еды, питья и грубых наслаждений.

Мне незачем было видеть того, что я знал заранее и в чём был неповинен. Положение вещей обусловливалось самою природою. Будучи разумнее своих родителей, я никогда ничего не ожидал от своего сына. Я воспитал его к свободе и с самого начала просветил его насчет его прав, а вместе с тем и обязанностей по отношению к жизни, себя самого и ближних. Я знал, что он явится с бесконечно широкими требованиями, хотя его права по отношению ко мне прекратились, когда ему было еще 15 лет. Я знал также, что он будет смеяться, едва я заговорю о его обязанностях; я знал это по собственному опыту.

Если бы вопрос был в одних деньгах, то еще туда сюда, но он может предъявить требования и к шей личности, несмотря на то, что презирает мое общество. Он может требовать домашнего очага, а я его не имею, — моих друзей, у меня их нет, — моих связей, в предположении, что у меня таковые имеются. Наконец, он может употреблять мое имя для собственного кредита.

Я знал, что он, пожалуй, найдет меня скучным, чего доброго, явится со взглядами чужой страны, с иным миросозерцанием, с иными правилами общежития; что он обойдется со мною, как со старой завалявшейся рухлядью, ничего не понимающей; потому что я не инженер, не электротехник.