Камиль Лемонье - Конец буржуа

— Бедный мой! — прошептал Жан-Оноре в порыве глубокого сострадания.

— Еще и этот крест! Скоро вокруг нас вырастет огромное кладбище!

Теперь приходилось очень внимательно следить за Симоной. У нее бывали припадки безумия, и тогда она раздирала ногтями свое тело, которое и любила и ненавидела. Две сестры милосердия находились постоянно при ней, не отлучаясь ни днем, ни ночью.

Послышался шум шагов, кто-то бежал, кто-то догонял. Потом хлопнула дверь, и крики затихли.

Все шло прахом: семья, дела, капиталы. Они оставались одинокими, обездоленными, всеми покинутыми, как в далекие времена своего ничтожества, в те неблагодарные времена, когда трудились их предки. То царство, которое, умножая свои капиталы, они собирались упрочить на долгие века, разрушалось теперь в хаосе безумия и крови, истекало гноем изъязвленного мозга и кровью ран. Буря, не давая им ни малейшей передышки, отнимала у них одно за другим, унося их самих в изначальный, бездонный мрак. Этот мрак поднимался из глубин «Горемычной» и тянул их вниз. Они обваливались большими кусками, как стены старых башен, увлекая вслед за собою все их мысли, все мечты, всю вьющуюся лозу последних надежд, пробивавшихся среди этого камня. Вместе с ними низвергались вниз обломки целой эпохи, твердыни их владычества, издревле скрепленного гордостью. Это было распадом всего общественного строя, который старались ускорить люди, пришедшие им на смену.

Это был конец. От колонизации, на которую были затрачены миллионы, теперь остались одни развалины, затерявшиеся среди песков. Отвратительное доктринерство, точно так же воздвигнувшее свое здание на песке, пыталось поработить страну: хищения, грабежи, всеобщее стяжательство окончательно ее разорили. Не было даже возможности ликвидировать затеянное ими дело. Все было насквозь разъедено коррупцией и сверху донизу гнило. Недобросовестность, оскудение душ были таковы, что ни одного вопроса нельзя было разрешить. Все самое насущное отодвигалось на задний план; пра* вительство на каждом шагу обнаруживало свою легковесность и нерадивость. Оно ничего не сумело предвидеть и теперь погибало от истощения. Этого и следовало ожидать: свои приход к власти все эти люди ознаменовали тем, что старались как только могли насытить свое чрево. В результате страна была обречена на голод… Повсюду вспыхивали стачки: рабочие целыми армиями покидали шахты, фабрики и заводы, уходили в леса, требовали хлеба и прав. Окруженный облаком, на небе мелькнул печальный лик распятого Христа. Тогда применили силу, раздались ружейные залпы, началась страшная бойня. Крест на небе пошатнулся, ребра Христа были снова пронзены, на землю спустился мрак.

Министерство само потонуло в этом омуте и в этой крови. Оно окончило свои дни так же, как Рассанфоссы.

«Так, значит, Рети был прав, — думал Жан-Элуа, потерявший остатки мужества перед лицом этой надвигавшейся катастрофы. — Буржуазии настал конец!»

На смену ей пришла другая порода людей. Голодные восстали. Снизу, словно из глубины веков, поднималась какая-то огромная неведомая сила, ее суровое мощное дыхание потрясало воздух. Политая кровью земля давала новые всходы.

Им удалось наконец добиться согласия виконта на развод с Гисленой. Расчет Жана-Элуа оправдался: окончательно разорившийся Лавандом в один прекрасный день сам назначил цену. Тогда старинная гордость Рассанфоссов пошла на уступки. Теперь Жан-Элуа отправлялся иногда погостить в Распелот и, живя там, забывал об ужасах Ампуаньи.

Там, в этом сельском уединении, царили мир и любовь. Пьер подрастал. Гислена воспитывала в нем чувство долга и готовность посвятить свою жизнь служению высокой цели.

«Она, пожалуй, лучше всех остальных, — думал Жан-Элуа. — В ней жив дух Рассанфоссов. И кто знает? Может быть, она права; может быть, именно ее незаконнорожденный сын возродит всю нашу семью… Может быть, в искуплении греха больше силы, чем в никому не нужной добродетели».

Ему приходилось теперь отказываться от своих былых взглядов. Заблуждения, в которые он верил как в непреложные истины, осыпались, словно сухие листья, загромождая путь его недолгой старости. Он стал на все смотреть по-другому. Запоздалая совесть пробудилась в его душе и несколько смягчила закат его дней, не поколебав, однако, его каменного эгоизма. Крушение его политических иллюзий ожесточило его против общества в целом. Он стал призывать к крестовому походу на народ, проповедуя насилие, возврат к рабству.