Курт Воннегут: Неумехи

Допив воду, Корнелия закончила свою речь:

— Все твои красивые картины были отвергнуты, — сказала она и, недрогнувшей рукой указав на полотно в доме напротив, добавила: — А эта ерунда напротив получила первую премию.

— Ну, дорогая, — сказал Стэдмен, — как говорится, в бочке меда должна быть ложка дегтя — а мед был сладким. — Картина напротив была очень необычной, мощной, искренней, и Стэдмен чувствовал это каждой клеточкой своего тела.

— Есть целая куча стилей живописи, дорогая, — сказал он. — И одни люди любят одну живопись, а другие — совсем другую. Так мир и устроен.

Корнелия по-прежнему смотрела в окно.

— Я бы не потерпела дома этой мазни, — мрачно сказала она. — Против тебя зреет большой заговор, и давно пора положить этому конец. — Корнелия медленно, угрожающе поднялась, не отрывая взгляда от окна напротив. — И что это она приклеивает к окну?

Напротив Сильвия Лазарро наклеивала на окно студии мужа газетную статью. Это была та самая статья, в которой Стэдмена назвали неумехой.

Сульвия вешала ее на всеобщее обозрение не ради оскорбления в адрес одного неумехи, а из-за того, что там было сказано о ее муже, Джоне Лазарро. Там говорилось, что Лазарро — один из необыкновеннейших молодых абстракционистов Флориды. Там говорилось, что Лазарро способен выражать сложные чувства через необыкновенно простые средства выразительности. Там говорилось, что Лазарро писал редчайшей краской — Лазарро писал душой.

Там также говорилось, что Лазарро начал свою карьеру необыкновенным ребенком, которого обнаружили в трущобах Чикаго. Сейчас ему было всего двадцать три. Он никогда не изучал живописи. Он был самоучкой.

Рядом с газетной вывеской в окне висело полотно, заработавшее все похвалы — и, кроме того, двести долларов первой премии.

В картине Лазарро попытался запечатлеть гнетущую неподвижность, тупую боль и холодный пот, предшествующие вспышке молнии. Облака не были похожи на настоящие облака. Они были похожи на огромные серые булыжники, каким-то образом остающиеся пористыми и сочащимися влагой. И земля не была похожа на землю. Она была похожа на тусклую раскаленную медь.

Нигде нельзя было найти приюта. Любому, кто попадет в этот богом проклятый момент в это богом проклятое место, придется ползти по этой раскаленной меди под этими большими влажными булыжниками и молча принимать то, что природа решит обрушить на него.

Это была страшная картина, картина, которую купил бы только музей или очень тонкий знаток искусства. Лазарро мало покупали.

Лазарро и сам был таким — грубым с виду и злым. Он любил казаться опасным, бандитом, которым едва не стал. Он не был опасен. Он боялся. Он боялся, что это он — худший неумеха.

Он лежал в темноте на своей кровати, полностью одетый. Свет в его студию проникал только из окон дома Стэдмена, где энергию не экономили. Он угрюмо размышлял о подарках, которые купил бы на двести долларов премии. Подарки достались бы жене — но кредиторы забрали все деньги.

Сильвия отошла от окна и села на край его кровати. Когда Лазарро ухаживал за ней, она была простой нахальной официанткой. После трех лет жизни с непростым гениальным мужем у нее появились круги под глазами. Постоянные долги превратили ее нахальство в веселое отчаянье. Но Сильвия не собиралась сдаваться. Она думала, что ее муж — второй Рафаэль.

— Почему бы тебе не прочесть то, что о тебе написали в газете? — предложила она.

— Искусствоведы ничего для меня не значат, — сказал Лазарро.

— Но ты много для них значишь, — заметила Сильвия.

— Какое счастье, — монотонно произнес Лазарро. Чем больше критики его хвалили, тем больше ему казалось, что он ползет по раскаленной меди под небесными булыжниками. Его руки и глаза так плохо повиновались ему, что он не мог достичь ни малейшего сходства. Его картины были агрессивны не потому, что он хотел излить агрессию, а просто оттого, что он не мог рисовать иначе. Внешне Лазарро презирал Стэдмена. Но в глубине души он восхищался глазами и руками Стэдмена, который могли сделать то, что Стэдмен приказывал им.

— Через десять дней у лорда Стэдмена день рождения, — сказала Сильвия. Она прозвала Стэдменов «лорд и леди Стэдмен», потому что они были так богаты, а Лазарро — так бедны. — Леди Стэдмен только что показалась из трейлера и толкнула об этом речь.

— Речь? — спросил Лазарро. — Я не знал, что леди Стэдмен умеет говорить.

— Сегодня она научилась, — сказала Сильвия. — Ее выбило из колеи то, что в газете ее мужа назвали неумехой.