Шарль Нодье - Последняя глава моего романа

Было бы, может быть, столь же бесполезно распространяться о людях, которых ты узнал так же быстро, как я, и чей характерный облик не ускользнул от твоей наблюдательности. К чему стал бы я показывать тебе этих оригиналов, которых узнает всякий? Их приметы уже известны общественному мнению. Вот мужчина с одутловатым лицом и черными курчавыми, недавно остриженными в кружок волосами, который неловко носит модное платье, старательно показывает всем свои руки, украшенные каждая полдюжиной перстней, и считает признаком хорошего тона раздражать женщин, окидывая их бесстыдными взглядами. Надо ли говорить, что это — оптовый торговец?

Если я покажу тебе высокого юношу, который смущенно ходит среди толпы, боится измять свой новый фрак и натыкается на встречных, заглядевшись на кариатиды, — нужно ли говорить, что это провинциал, совершающий свое первое путешествие? А та полнотелая женщина, которая так величественно носит остатки когда-то дорого оплачивавшейся красоты и презрительно проплывает мимо в своем пышном наряде, — разве ты не видишь, что это содержанка, уволенная в отставку временем и снова ищущая покупателя?

Ты уже знаешь большинство молодых людей, которые, видишь, столпились у стола, уставленного стаканами с пуншем и ликерами, и наполняют весь зал раскатами своего буйного веселья. Но даже если бы ты видел их впервые, я уверен, что ты по шумным разговорам и смеху, разражающемуся при каждой шутке, узнал бы в них заурядных писателей, надменно прозябающих в гордой безвестности. Это действительно писатели, и не удивляйся, что плоские остроты, которыми блещет их разговор, вызывают у них всех такую веселость. Им свойственно рукоплескать всему, что они только ни скажут, а говорят они все зараз. Я исключаю из их числа того молодого человека, что слушает с таким скромным видом и восхищается ими из желания угодить. Это провинциальный литератор, который приехал в столицу испробовать свои силы и только еще начинает. Пустил он в обращение пока всего лишь тридцать две тысячи триста пятьдесят листов печатной бумаги.

Среди мужчин, которых нам еще остается рассмотреть, ты, наверное, узнал того юношу в широкополой шляпе, который, скрестив руки на груди, с задумчивым видом бродит от одной группы к другой, но ни с кем не заговаривает. Он надел желтые брюки и небесно-голубой фрак, чтобы еще больше походить на Вертера, которого избрал своим героем; эта мания явилась причиной таких приключений, что мне часто хотелось их записать, и я не могу не рассказать тебе о некоторых из них. Этот фанатик, который, впрочем, обладает многими приятными качествами и настолько умен, что мог бы обойтись и без оригинальничанья, дожил до двадцати лет, ни разу не испытав сильного чувства, и, хорошо принятый всюду, где ему хотелось бывать, ограничивался обыкновенными способами волокитства. Как раз в это время случай дал ему в руки роман, о котором я упомянул, и у юноши возник сумасбродный план сделать его руководством для поведения. С этой минуты он стал заниматься исключительно тем, что могло его приблизить к избранному им образцу. Он купил Вецштейнова Гомера, не умея еще его читать, и ценой упорных усилий научился сносно рисовать пейзажи. Если не считать Шарлотты, подделка была и так уже поразительно похожа, но наш юноша твердо решил еще увеличить сходство, и его болезненное воображение с каждым днем все больше привыкало к мысли о роковом конце. Наконец ему оставалось только выбрать себе героиню и определить продолжительность осады. Он изучил все издания Вертера, чтобы принять решение по этому главному вопросу; не найдя в них точных указаний, он определил, как средний срок, месяц и, собрав всю силу воли, устремился в это опасное предприятие.

— Ты знаешь, — продолжал Франц, — что мне дали при крещении имя Вильгельм. Это счастливое совпадение доставило мне возможность переписываться с нашим юношей и познакомиться с различными подробностями его истории.

Первая, кто удостоился странной чести изображать для него Лукрецию [15] Лукреция — римлянка, которая, будучи обесчещена сыном Тарквиния Гордого Секстом, лишила себя жизни. Имя ее — символ женской добродетели. Вертера, была одна молодая женщина, только что вышедшая замуж и необыкновенно сентиментальная. Ум и сердце ее были воспитаны на английских романах, и незадолго до того она сочеталась браком по склонности с одним прекрасным человеком. Она никуда не выезжала, не танцевала на балах и не бывала в театре без мужа. Когда он находился с ней, она осыпала его ласками, в его отсутствие не уставала восхвалять его; одним словом, наш философ был в восхищении от этой встречи, и ему не терпелось воспользоваться представившимся случаем. Через неделю он отважился на объяснение; оно было принято так, как он и ожидал, со всем гневом, который подобное оскорбление может вызвать у добродетели. Но вскоре к нему смягчились благодаря его молодости. Ему простили смелость его шага из уважения к его страсти и даже предложили дружбу, если только он может ею довольствоваться. Юноша сдался на эти условия и замаскировал таким образом свои домогательства, не прекращая их, однако. Мало-помалу свидания участились, отношения стали сердечнее, доверие искреннее. Через три недели ловко подложенный подводный камень заставил его подругу пасть, и она уступила любовнику, продолжая уверять его в своей нежности к мужу.