Шарль Нодье - Мадемуазель де Марсан

Исчерпав свое состояние, растраченное с безудержной расточительностью на одинокие и причудливые забавы, Марио в возрасте двадцати лет, — а в описываемое время ему было уже двадцать восемь, — оказался вынужден удалиться в свой грустный замок на материке, куда за ним последовал только слуга-албанец, не пожелавший покинуть его в беде. С того времени как появились некоторые виды или по крайней мере надежды на близкие перемены в делах Италии, Марио стал время от времени посещать Венецию. Было замечено, что иногда он проводил в этом городе по два месяца сряду, но никто не знал, где он здесь останавливается.

Хотя Марио Ченчи был подлинным вождем «vendita», причем в его отсутствие эта власть даже усиливалась, я ни разу не видел его ни на собраниях «vendita», ни где-либо в ином месте. Все пересказанные мною подробности его биографии я знал из народных толков, а народ в Венеции гораздо общительнее, чем в других странах. И в самом деле, едва Марио Ченчи высаживался на берег где-нибудь близ Пьяцетты, как толпа, влюбленная во все необычное и охотно отдающая свою благосклонность тому, кто пугает ее воображение, узнавала об этом в мгновение ока. И тогда в кучках людей, собиравшихся на площади св. Марка или в порту, возникали странные разговоры, почти столь же необычайные, как и порождавший их человек.

— Что делает здесь, — говорил первый, — этот демон несчастья, всегда приносящий с собой одни лишь бедствия и пристающий к нашему берегу лишь в непогоду? Предвещает ли он разразившуюся на Востоке чуму или новую войну на море? Я думал, что он погиб во время последней грозы, — говорили, что молния испепелила вместе с ним и его башню; ведь уже добрые три столетия ни одному Ченчи не удавалось улизнуть от бичей небесных, кинжала или эшафота.

— И впрямь, — подхватывал тотчас второй, — меня бы это нисколько не опечалило, хотя, когда мог, он делал мне больше хорошего, чем дурного. Но так все же было бы гораздо спокойнее, и к тому же этого все равно так или иначе не миновать; таков уж его горестный жребий. Да воздаст ему господь милосердием в ином мире!

— Как! — восклицал третий, который, казалось, был осведомленнее остальных и вокруг которого кружок сжимался теснее, чтобы лучше слышать его. — Неужели вам все еще неизвестно, что, собственно, приводит его сюда? Еще совсем ребенком благородный Марио отдавался думам лишь об одном — о возрождении нашей древней республики с ее независимостью и богатой торговлею, с ее кораблями, повелителями морей и мира, с ее благочестием, попранным равнодушными к вере, с ее святым Марком, ниспосылающим ей благоденствие! И так как в мизинце Марио Ченчи больше мужества и таланта, нежели во всем народе Италии, он один, и никто другой, сумеет избавить нас от немцев и от французов и будет провозглашен нашим дожем. Вы хорошо знаете, я его не люблю, и я никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь питал к нему добрые чувства, но я призываю в свидетели самого господа бога, что Марио Ченчи станет дожем Венеции и вернет ей былое процветание!

Эти речи повторялись чуть ли не ежедневно, и толпа, державшаяся от Марио на почтительном расстоянии из боязни возбудить его гнев, всякий его приезд в Венецию встречала громкими криками: «Да здравствует Марио Ченчи! Да здравствует дож Венеции!» Власти, зная об этом, все же не проявляли в таких случаях особого беспокойства, ибо за Марио закрепилась слава желчного человеконенавистника, презирающего мнение толпы. Возможно, что такое суждение о нем было вполне справедливо.

В день моего вступления в «vendita» собрание было немноголюдным, хотя приглашение на него, переданное весьма остроумным и недоступным для полицейского сыска способом, было составлено в выражениях весьма решительных. Я был удивлен, что явилось так мало народу, хотя все сторонники Марио, так же как и злейшие его враги, были полностью в сборе. Впрочем, я вскоре понял, что всех равнодушных намеренно обошли приглашением, потому что предстоял, без сомнения, решительный бой, неизбежность которого предчувствовалась уже давно. В самом деле, обычные наши споры разгорались в связи с обвинениями, предъявляемыми Марио теми членами нашей ассоциации, которых мы имели все основания презирать и характеристика которых приведена выше. В этих спорах вспоминалось решительно все, что могло бы заставить нас видеть в Марио честолюбца, движимого исключительно личными интересами, помышляющего о новой форме правления лишь затем, чтобы восстановить блеск своего рода и отомстить за смерть отца, и относящегося с равным презрением как к тем, кто должен был стать орудием его планов, так и к своим врагам. На все подобные обвинения со стороны его ненавистников мы неизменно отвечали возгласами народа: «Да здравствует Марио Ченчи!», и наши споры дальше таких препирательств не шли. Присутствуя на этом собрании, я не мог объяснить себе, как может рассчитывать враждовавшая с нами партия одержать верх над группой молодых энтузиастов, фанатический героизм которых один только и поддерживал во мне веру в успех нашего дела. Возможно, что многих из нас одновременно осенила та же самая мысль, так как в одно и то же мгновение мы обнажили на одну треть наши кинжалы и тотчас же снова опустили их в ножны, с возгласом: «Да здравствует Марио Ченчи!» Мы не превосходили наших врагов числом, однако молодость, сила и мужество давали нам некоторый перевес над ними, и наша демонстрация, проникнутая грозной решимостью, была достаточно мощной, чтобы исключить возможность обсуждения дела Марио.