Шарль Нодье - Мадемуазель де Марсан

— Я пойду за вами хоть на край света! — вскричал я. — И найду вас, если вы пожелаете убежать.

Она остановилась.

— А почему бы и нет! — сказала она смеясь. — Но только это случится, быть может, не так уж близко отсюда и всего один-единственный раз. Готовы ли вы повидаться со мною, где бы я вам ни назначила… В день святой Гонорины?

— Погодите, погодите, сударыня! В день святой Гонорины? Увы! Это решительно невозможно — этому помешает мое честное слово.

— Раз так, то прощайте, — перебила она, стараясь высвободить из моей руки свою руку, — ступайте туда, куда призывает вас честь!..

— Я так и сделаю; но нельзя ли по крайней мере узнать, где вас найти в названный вами день, если бы все же у меня оказалась возможность встретиться с вами?

— Где найти меня? Ну что же, согласна. В Кодроипо, в приделе, посвященном моей святой покровительнице, сразу же после того, как священник прочитает благословение к ранней обедне.

Когда я пришел в себя, она уже скрылась в толпе. Место и время свидания совпадали с местом и временем, указанными мне Марио Ченчи.

Несколько дней протекло в моих возобновившихся и по-прежнему одиноких прогулках. В день святой Гонорины, задолго до назначенного мне срока, я стоял у дверей церкви в Кодроипо, и прошло немало времени, прежде чем ее отворили. Солнце только что поднялось. Внутри все еще было влажно и сумрачно. Несколько лампад, горевших всю ночь, показали мне, где придел святой Гонорины. Пономарь зажигал последние оставшиеся незажженными свечи.

Я не был набожен, но я был по-настоящему благочестив, и никогда никакое галантное приключение или любовный каприз не могли бы вывести меня из состояния глубокой душевной взволнованности, овладевающей мною во храме и внушаемой мне домом господним, в особенности когда он пуст и душа пред лицом своего создателя и господина ощущает себя как-то по-особому собранной. К тому же я совсем по-другому, чем поступают в Италии, истолковал это второе приглашение на свидание. Я находился в распоряжении широко разветвленной организации, которая в числе своих самых верных, самых деятельных и самых просвещенных приверженцев могла насчитывать также и женщин и с их помощью подвергать испытанию своего равнодушного или охладевшего члена, используя для этого наиболее подходящие для его возраста и характера способы. К своей чести должен сказать, что я в этом нисколько не сомневался.

Итак, я вошел в придел, не имея другого намерения, как помолиться и предложить в жертву небу свою слепую преданность клятве, которую я дал, руководясь великодушными побуждениями, и которой связал себя с делом борьбы за старинные свободы и старинную веру. Мой взор обежал неширокое помещение. Я был один; пономарь вышел, священник еще не пришел; образ в алтаре сверкал праздничным блеском. Место было величественное, час — торжественный и все вместе взятое — обаятельное зрелище для христианина. Всякий раз когда на меня наваливались несчастья или одиночество возвращало меня самому себе, я опять начинал чувствовать себя таким же искренним христианином, как некогда в объятиях матери, с гордостью одевавшей на меня длинный кафтанчик с серебряным шитьем и вышивкою из красного и синего стекляруса, кафтанчик, предназначенный для моего первого причастия в приходе Сен-Марселен. Покончив с этими воспоминаниями, я снова посмотрел на картину. Святая Гонорина, осужденная умереть голодною смертью в своей мрачной темнице, бледная и дрожащая, с растрепавшимися волосами и с выражением человеческой скорби и божественного смирения во всем облике, протягивала ко мне руки, как бы умоляя о помощи. Мне показалось, что глаза ее смотрят и губы шепчут. О, как была она величава и трогательна!..

Впрочем, в святой Гонорине меня больше всего поразило сходство с Дианой. Обычно, когда любишь, всегда и везде находишь сходство с любимою или любимым, но на этот раз обстоятельства, среди которых я заметил это сходство, заставили меня очень мучительно пережить собственное открытие. К счастью, эта поразительная картина была шедевром Порденоне, [32] Порденоне (настоящее имя Лигино Реджилло, 1484–1540) — знаменитый венецианский художник. и ничем больше.

Мне стало холодно. Я переживал свои впечатления так, как будто все, что я видел, происходило в действительности. Я встал, без всякой видимой цели обошел придел и затем самую церковь, где солнечные лучи уже начинали пробиваться сквозь стекла окон и дрожащими отсветами трепетали на стенах. Никто не подавал признаков жизни ни внутри, ни снаружи. Только мои шаги, гулко отдаваясь на плитах, нарушали молчание сводов. Я искал выход. Стуча зубами от озноба, я прислонился к купели около входа. Я прислушался. Мне показалось, что я слышу, и я действительно услышал какие-то стоны. Я не знал, доносятся они из придела или с церковной паперти. На мгновение мне почудилось, что это святая плачет от голода и страданий. Желая поскорее избавиться от этой тягостной для меня мысли, я поспешно сбежал по ступеням лестницы. Плач и стоны продолжали преследовать меня и на улице, уже освещенной солнцем. Я возвратился к фасаду церкви и обнаружил там моего верного Пука, поспевшего раньше меня, ибо он был сострадательнее людей и всегда рвался туда, откуда слышались жалобы, чтобы принести ласку и утешение. Я уже говорил вам о Пуке.