Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

Затишье… Тишина. Сердце стукнулось снова в груди. Анна Амосовна давно сдвинула бы с меня подушки, давно назначила бы наказание и говорила бы теперь свою проповедь…

Скрипнуло: это — кресло проехалось ножками по полу: Анна Амосовна пододвинулась к столу. Анна Амосовна сидит в своем кресле.

Вот тихо выдвигаю голову, дышу. Соображаю. Как быть? Этого я недосообразила. Этой ловушки.

Задумалась, дыша так, на свободе. И мне понравилось. Там враг. Смерть. Только одна ширма между нами. Я знаю. Враг не подозревает.

Враг — великан. У него ладонь больше стола обеденного. Плоская, жесткая. Пройдет по мне, и — пятнышко, серый комочек, как там… давеча, в столовой, от мошки.

Но я не страшусь. Я не лисичка. Я сама. Я не конь. Это ноги — конь. Я — голова. А конь умчит голову от людоеда.

Ведь великан — людоед.

И гордо у меня на душе. Буду сидеть, голову так, змейкой вверх вытянув, как черепашка, и думать. Мне вдруг снова захотелось думать. Даже боль в сердце понравилась. Впрочем, это не думать, собственно, а снова вспоминать.

Так они все проходят, мои звери — моя жизнь, мое счастие и упоение, и моя боль разлучная… Это я чуяла, и чутье теперь толкало память… И вот Келлерша.

Это француженка, то есть, собственно, не француженка, а шведка или финка, но все-таки мама ее пожалела и пригласила на лето. Келлерша — учительница, то есть, собственно, она не учительница, а… балерина. Что это балерина и почему так смешно и стыдно быть балериной, — я не знала совсем ясно, хотя и чувствовала, что это смешно и не очень прилично.

Это узналось в Долгове у моря. Там был лужок, от рощицы вокруг дома спускался прямо к волнам. Там до самых во́лнушек дорастала пахучая, сочная, недлинная трава, густая и лохматая, как медвежья шкура. Утром рано — роса по ней, и дикая гвоздичка, сухощавая, маленькими бледно-розовыми звездочками. А я, босая, бегу к морю. Там лодка в заводинке, а у меня в руках ведерце.

В лодку вскарабкаюсь и зачерпну ведерцем. Полно ведерце рыбок, таких маленьких, с иголку длиной, а глазки видно: глядят раскосые, словно как в обе стороны. Несу домой, переливаю в лоханочку. Ставлю на подоконник пузатого балкончика.

Ставлю и вдруг в окно вижу сестру и старших братьев. Залезли на старые березы, спрятались в широких июльских ветвях; лица смеются с хитростью и подмигиванием. Высматривают что-то потешное и не совсем хорошее, что в доме делается.

И я к ним из окошка прямо на ступеньки выпрыгнула и вниз спотыкающимся коньком — под деревья.

Взобралась на ветку, чуть выше земли. Заглядываю.

Это в окно Келлерши нужно заглядывать. В маленькой комнате — старушка, с тонкой, пропомаженной косичкой, обвившей розовую плешку, с личиком рыхлым, припухлым, раскрасневшимся, и пляшет.

На тоненьких носочках вертится, приподняв высоко обшлепанный подол юбки и показывая исхудалые, цыплячьи ноги в красных, белым заштопанных, чулках.

Со своей ветки ясно вижу.

Вот попятилась к близкой стене ловким, ловким бисерным шажком, и едва колышется худенькое тельце. Снова вперед, все на самых носочках, прямиком вытянуты узенькие ступни, высоко вскинула ножку. Не падает! Дрожит вся хрупкими старыми костями, и выше и выше нога, а другая на цыпочке стрункой натянулась. В восторге и страхе держусь — не дышу, чтобы не взвизгнуть: ура!

Качнулась Келлерша… руки вверх дернула. Я крикнула сдавленно. Братья шикнули шепотом. Не услышала… И уже руки взняла легким куполом над седой головой, и шлепнулась на красные ножки тяжелая юбка…

Но снова кружится и кружится балерина у самого окна, только плешь розовая взблескивает. Соскользнула косичка, змейкой серебряной развивается, а плешь розовая сменяется розовым личиком: то плешь — то личико, то плешь — то личико, и оба круглые, и оба сливаются в быстрых сменах, и не знаю уже, где зад и где перед, и в восторге и изумлении воплю:

— Ура! Ура! Браво! Браво!

Тогда подхватывают мой восторг хохочущим хором братья…

Келлерша остановилась. Вдруг лицо к нам, с томно-властною улыбкой старых, бледных губ, и сморщенною рукою посылает нам легкие, быстрые, летучие поцелуи.

И вдруг пугается того, чего мы не видим, — нас, безжизненно, надорванно, старчески вскрикивает и, упав на пол, на старые колени, и уткнувшись лицом в подоконник, надтреснуто кричит:

— Je suis pertue!.. [67]

Отчего она «погублена»? Я не понимала ясно, хотя звук ее страшного, неслыханного мною голоса убедил меня тотчас в истине ее ужасных слов, и я от хохота хотела перейти в вой, но неудержимо, беспомощно смеющиеся лица моих братьев и сестры отвлекли меня, и… я тоже расхохоталась, а сердце забилось, и злое, и радостное, и все же пугливое.