Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

Вдруг голос Анны Амосовны, и слова нелепо ясные:

— Мошка? где?

Широкая, сухая ладонь плоской ее руки шлепнулась на живую весеннюю пылинку и проехалась плоско по столу.

Мой рот открылся, и крик не вышел. Только шепотом, сдерживая дикий вой, из последних, оставшихся от восторгов моих СИЛ:

— Вы раздавили ее.

Вскочила, бегу из столовой, обегая длинный пустой стол, где сидели у того его конца мы две, всего лишь мы две. И дальше, по некончающемуся коридору, несу, как простоквашу, бережно свой неразразившийся вой. Не расплескаю, держу мучительное равновесие там, в непрочной груди.

Вздохну, и сорвется вой! Бегу не дыша.

Куда? В шкаф? Все знают про шкафы. Туда прежде всего забираться будут, чтобы найти. Нужно новое сыскать убежище, где не подумают, что можно плакать.

Протрусив шкафную, осторожно сворачиваю во второй коридор.

Осторожно: плеснет хоть раз — и взвою, взвою!

Вот две ступеньки вниз. Толкнула дверь налево, и — в учебной.

Дальше комната ее, Анны Амосовны. Верное чутье толкает меня туда нести свой вой, туда, за ее ширмочку, на ее кровать.

Кто подумает, что я волею ближусь к тому, от чего бежала, чтобы прятаться?

В уголке изголовия, отодвинув две больших подушки и прикрыв себя ими, я внезапно была притиснута большою тишиною…

И вой не состоялся.

Но придавило сердце, как плоской, широкой ладонью. Даже прихлопнуло. Казалось, по нему, не по серенькой мошке-пылинке, а по сердцу моему — провела близорукой, тяжелой рукой моя воспитательница и в нем раздавила в невидимый почти, такой крошечный, сырой комочек — мошку.

Эта мошка прилетела сказать, что пришла весна, где-то пришла, еще не в городе, может быть, даже еще не у нас в деревне, а все-таки пришла близко, потому что если бы не пришла, то мошка в своей куколке, или где там она спала, не могла ее почуять и проснуться.

И снова я думала о весне. Вспоминая ее, я глухо знала, что люблю и ненавижу весну, а почему люблю и почему ненавижу — не знала.

Весною мы поедем в деревню, и я увижу своих зверей.

У меня их много: больших и маленьких, диких и ручных… Но мысли мои стали глухими под подушкой, пропитанной жирным запахом помады-гелиотроп {36} . Да и не знаю даже я теперь, хочу ли видеть своих зверей?

Да не от них ли и ненавидела я весну, которая бежит и кричит, которая просторная и пахучая и которая увозит из каменного города?

Я очень люблю зверей, а они умирают, и часто именно когда я их полюблю.

И больше всего весной умирают, верно, оттого, что их больше всего весною нарождается. Даже ужасно много.

И каждого, который народится и которого увижу, — того и полюблю. Я всегда старалась глазки у него найти и почти всякого могу поцеловать.

И вот стала я под подушкой вспоминать.

Вспомнила черепашек. Две были, Титти и Тотти. Назывались по-английски, потому что тогда еще жила у нас англичанка. У них было всегда удивительно то, что они каменные, и вдруг из камня головка такая плоская, как у змеи, вертится, кверху выгибается, и короткая шейка в кожистых сборках. И лапки тоже. А у головки глаза со взглядом таким вдумчивым, медлительным. В комнату если принести, обе пищать примутся, голосом, как цыплята.

За каменную спинку их хвачу и целую холодные мордочки прямо в ротики, узкой дугой вытянутые вперед, а англичанка брезгливо отворачивается.

— Dirty beasts! [66]

Грязными зверями ругает чистеньких черепах.

Сама ты грязная, хоть и трешься вся холодной водой зиму и лето!

Когда они подрылись под доски, выползли из своей ограды и пропали в роще, где враги и осенью холодно, — я много плакала и поставила на зверином кладбище две дощечки с надписью «Титти» и «Тотти», так, просто в их память. Осенью дощечки подгнили и упали. Зимою все кладбище, сейчас за ободранным цветником, снегом засыпало. Еще мы не уехали в город тою осенью, ура! Снега дождались первого.

Припомнив хорошенько своих черепашек, я все еще не плакала под подушками, но вдруг мне ясно возвратились слова англичанки о них тогда, когда я их еще целовала:

— Dirty beasts.

И я тихонько заплакала.

От первых же слезинок стало точно распухать стиснутое сердце, и это было очень больно, отчего я плакала шибче. Как нарочно, чтобы вспоминалось дальше. Так — ранка к ранке.

Лисичка припомнилась. Ее поймали живьем на охоте. Поместили на чердаке флигеля, в светелочке. Как раз напротив той, в которой жили мои голуби. Я ходила ее навещать. Мясо сырое носила.

Забиралась лисичка в дальний уголок, к мясу не приближалась, а из уголка вперяла прямо в мои глаза свой злой и ужаснувшийся взгляд.