Вячеслав Сукачев: Повесть о любви

— Лина!

Она мгновенно остановилась и, повернув голову, увидела меня. Смущенная и радостная улыбка осветила ее лицо, еще секунду она стояла неподвижно, а потом приглушенно вскрикнула и бросилась ко мне, на ходу отбрасывая волосы с лица, и смеясь, и что-то взволнованно говоря мне. И я уже сам хотел бежать навстречу, чтобы сократить хоть на долю секунды то время, что мы не были вместе, но ноги не слушались меня. Они стали тяжелыми и ломкими одновременно, и я остался на месте, и Лина все еще бежала ко мне, но расстояние не сокращалось между нами. И вот уже какой-то туман начал струиться от земли. Вначале он расползался узкими голубыми струйками, затем превратился в белое сплошное полотно, буквально на глазах начавшее разбухать и подниматься все выше. Вначале он плотно охватил и скрыл ноги Лины, потом поднялся до пояса и полз все выше. Но она все смеялась и бежала ко мне, вытянув вперед руки и нетерпеливо шевеля пальцами. А я уже задыхался и от удушливого тумана, и от сознания того, что Лина сейчас исчезнет, а я не могу сделать навстречу и шага. И вот когда ее лицо начало расплываться, теряя свои контуры и очертания, я вновь громко и беспомощно крикнул:

— Лина!

Но ее уже не было. А вместе с нею исчез и туман. Светило ясное солнце. Оно отражалось в маленьком оконце Аксиньиного дома и больно слепило глаза. Я хотел загородиться ладонью, но в это мгновение из окна выпрыгнул Валет и с лаем бросился на меня. Сама Аксинья, вся в черном, стояла в стороне и укоризненно смотрела чистыми детскими глазами. Затем все как-то быстро смешалось, и появилось ощущение, что мне надо немедленно проснуться. Что Лина уже давно пришла и занимается по хозяйству на кухне… Я открыл глаза и почувствовал влагу на подушке. Я плакал во сне, но еще сильнее мне хотелось заплакать наяву, потому что была ночь и тишина в доме и никто не ходил по кухне, а лишь наши старые настенные часы хрипло отсчитывали секунды.

— Лина, — прошептал я в отчаянии. — Лина, Лина, Лина, — повторял я ее имя, и у меня тихо кружилась голова, словно я заглядывал в глубокую пропасть, рискуя сорваться и разбиться вдребезги…

Пришло утро. И опять день занимался непогожим, с реденьким, холодным дождем и низкими тучами, которые шли и шли от горизонта, заволакивали дальние сопки и стремились опять за горизонт.

Вяло и неохотно пил я чай. Бабка, сердитая и шумная, не разговаривала со мной. Вытаскивая из русской печи круглые, ароматно пахнущие хлебы, она сбрызгивала их водой, затем утиным крылышком смазывала маслом и прятала под льняное полотенце, где они, задыхаясь от собственного хлебного духа, набирались мягкости. Я равнодушно следил за ее движениями и напряженно прислушивался к каждому уличному звуку. Но того звука, который хотел услышать я, не было. Никто не дергал щеколду калитки, и сама она не скрипела сухими втулками на ржавых навесах. Тогда я вспоминал свой сон, и мне на мгновение становилось легче, но только на одно мгновение, а затем глухая тоска и боль с новой необыкновенной силой наваливались на меня.

— Что у вас такое случилось-то? — наконец спросила бабка, убирая последний лист из-под хлеба.

— Ничего, — ответил я.

— А если ничего, так почему она домой не идет?

— Спроси у нее.

— Я у тебя спрашиваю, зараза ты такая, — бабка уже была сердита не на шутку, — что ты с девчонкой сделал, сволота противная?

— Ничего я с ней не делал и делать не собирался, — раздраженно ответил и я, — а если ей тетка дороже, то и пусть сидит у нее. И не приставай ко мне, ничего я не знаю и знать не хочу.

С этими словами я выскочил на улицу, так как и в самом деле ничего не знал, ничего не мог объяснить не только бабке, но и самому себе. Какое-то ожесточение постепенно захватывало меня, и я уже не думал, что брошусь навстречу и буду целовать Лину, если она вдруг покажется на дороге. Нет, теперь я рисовал в своем воображении совершенно иную встречу, где я был холоден и равнодушен, а Лина просила у меня прощения. Я мстил за свое одиночество, за свою тоску по ней и отчаяние, которое с каждой минутой все больше и больше овладевало мной.

Да, очень глупо полагаем мы, когда считаем, что наше воображение и действительность наша совершенно разные вещи. Нет, они едины, как един человек в каждом поступке и слове своем. И если чье-то воображение как бы в шутку рисует жестокие картины, то этот человек уже способен к жестокости, уже поражен ею, и только представится случай — он будет жесток, и жесток самым серьезным образом, а не в шутку. Но это я понял значительно позже, достаточно помотавшись по свету, понял тогда, когда от этого понимания уже почти ничего не менялось.